Екатерина Костикова - Лапник на правую сторону
– Я, между прочим, вспомнила, – сказала Дусина мама. – Мы в этом Заложном были сто лет назад на филологической практике, я тогда еще в университете училась. Очень странное место… Представьте: средняя полоса, все давным-давно окультурено, оплот, так сказать, православия, а на сто верст вокруг – ни одной церкви. И не то что их в советское время посносили, а в принципе никогда не было. В самом Заложном как-то пытались храм построить, но то ли в него молния ударила, то ли фундамент грунтовыми водами затопило – в общем, ничего не вышло. А что там за деревни в окрестностях! С филологической точки зрения – супер. Хвостово, Чертово, Космачево, целых две Голосиловки… Мы туда ездили фольклор собирать. Насобирали таких припевочек, что мороз по коже… И обряды у них, между прочим, очень своеобразные. Скажем, на Руси когда кого-то хоронят, по левой стороне дороги бросают лапник. Чтобы путь на тот свет был легким. А в Заложном лапник кладут на обе стороны. Чтобы обратно легче прийти было, что ли…
Леруся выставила на стол кофе в тонких чашках. В кофе она трусила корицу и накладывала ложкой что-то воздушное и взбитое.
– Гоголь-моголь на коньяке, – объяснила она Соне. – Исключительно бодрит и способствует пищеварению.
Сестра Алина, весь вечер пристально смотревшая на медсестру Богданову, вдруг решительно поставила чашку на стол и сказала:
– Дусь, ты будешь ругаться.
Дуся завела глаза к потолку:
– Что?
– Я все равно скажу. Вы себя старите. С этим надо что-то делать.
Обращалась она явно к Соне.
– Лин, прекрати! – шикнула Дуся.
– Я же говорила, будешь ругаться, – пожала плечами Алина. – Но на самом деле я права. Посмотри, ну ведь плохо же?
Соня в полном недоумении вертела головой, стараясь понять, что именно плохо.
– Красное! – заявила Алина – Вам, Соня, надо носить красное.
– Лина! – взвыла Дуся.
– Ну что? Скажешь нет? Брюнетка, очень белая кожа, карие глаза… Красное. Конечно. Можно шоколад, можно белое, если с гладкой прической, беж, кофе с молоком, но вот так… – Алина выразительно поглядела на Сонин мышастый свитер. – Вы очень теряете. Такой замечательный тип, такой юг Франции, а вы не цените!
Соня широко раскрыла глаза. Это у нее замечательный тип? Это про нее – юг Франции? Про ее пятьдесят второй размер и толстые щеки?
– Ну, понеслась, – проворчала Дуся. Но Алина ее не слушала.
– Вы пользуетесь бигуди, подкручиваете?
– Что? – не поняла Соня.
– Волосы подкручиваете?
– Да, – смущенно призналась Богданова.
– Нельзя, – строго сказала Лина – Надо спрямлять и давать объем. Может, немножко воском выделять пряди. Но подкручивать нельзя.
Дуся снова тяжело вздохнула.
– Это у нас классика жанра, – объяснила она Соне. – Лина стилист, училась в Милане, а теперь измывается и над нами, и над знакомыми.
– Дусь, ну я права, ты же знаешь! Ну вот принеси мне что-нибудь красное. Помнишь, свитер, такой, с пухом, я его в прошлом году привозила? Давай! Пойдемте, – предложила она Соне. – Сами посмотрите, насколько вам лучше красное.
Соня с детства знала, что красное ей хуже, потому что полнит. Но Лина уже тянула ее по коридору, и возражать не имело никакого смысла.
В ванной она заставила Соню надеть другой свитер – пушистый, невесомый, яркий, как мак. Сунула головой под кран, усадила в кресло. Загудел фен, Лина что-то там делала с Сониными волосами, чем-то брызгала, чем-то мазала. Пахло сложной парфюмерией, было хорошо и уютно.
Потом фен вдруг замолчал, Лина выдернула ее из кресла, и подвела к большому, во весь рост, зеркалу.
– Ну что, плохо? – спросила она.
Соня посмотрела. Из зеркала на нее глянула совершенно чужая женщина. У женщины были очень черные ресницы, яркий рот и падающие на глаза прямые темные пряди. Такие женщины в кино пьют коньяк из широких бокалов и разбивают сердца.
– Ну что? – снова раздался Линин голос. – Дусь, скажи, красотка?
– Определенно красотка, – согласилась Дуся и появилась в зеркале у Сони за спиной.
– И на десять лет моложе, – не унималась Лина.
– Определенно, – снова кивнула Дуся. – Богданова, ты знаешь, что на самом деле ты – юная красотка?
Справедливости ради надо заметить, что вообще-то Богданова всегда знала прямо противоположное. Но сейчас, любуясь собой, новой, в огромном зеркале, она подумала, что, может, не так все и плохо. Может, не такая она и страшненькая. Может, даже ничего… В своем роде, конечно… Пожалуй, впервые в жизни медсестра Богданова сама себе понравилась. Ощущение это было не только совершенно новым, но и совершенно упоительным.
Позже, сидя в Дусиной комнате и слушая про вдову профессора Покровского, Соня все терлась щекой о ворот мягкого свитера и думала, что никогда не чувствовала себя лучше.
В два часа ночи пламенная Слободская постелила Соне в гостевой комнате, а сама пошла работать. Она собиралась внимательно прочитать содержимое зеленой папки, полученной от профессорской вдовы.
Соня чувствовала себя не только красивой, но еще и очень слабой. Голова кружилась, жизнь будто бы уходила сквозь пальцы. Она легла и мгновенно заснула. Ей снился Вольский. Он подошел к дивану, некоторое время постоял, посмотрел на нее, а потом лег рядом и обнял, как будто так было всегда. Соня проснулась.
Она пошла на кухню покурить, пускала синий дым, смотрела в окно на занесенный снегом тихий московский двор, и все вспоминала свой сон, заново переживая это нереальное счастье. Вышла Дуся – всклокоченная, хмурая, со стопкой бумаг в руках.
– У тебя круги под глазами, – сказала она, сердито глянув на Соню (прямолинейность, видно, была у сестер Слободских в крови). – Чего не спишь?
И тут Соня все ей выложила. Никогда в жизни ни с кем на свете она не разговаривала о своих влюбленностях, а тут как прорвало. Может, просто не могла больше переживать все это одна. А может, дело было в прическе, красном свитере, новом ощущении себя…
Соня говорила без умолку. Как она, дура, влюбилась с первого взгляда, как надеется на невозможное, вскидывается на каждый телефонный звонок, как невыносимо жить без него… Говорила полтора часа, а потом вдруг поняла, что сил больше ни на что не осталось и сейчас она, наверное, упадет со стула. Слободская, видимо, подумала о том же, потому что молча обняла Соню и отвела на диван. Соня легла и провалилась в сон, будто умерла.
* * *Назавтра, проводив Соню, пламенная Слободская отправилась в редакцию и почти до ночи беседовала беседы с редактором, страждущими читателями и информаторами. Безумно хотелось поскорее попасть домой, поесть, на полчаса завалиться на диван, а потом снова заняться историей профессора Покровского.
Ночью она пролистала папку и теперь намеревалась порыться в электронной библиотеке и повнимательнее познакомиться с книгами, которые Покровский читал перед тем, как попасть в больницу. Мириам Вахтанговна рассказывала, что книги были, мягко говоря, странные, а на все странное Дуся делала стойку, как охотничья собака, почуявшая дичь. Она собиралась уехать домой часов в шесть, но все словно сговорились: поминутно дергали то с верстками, то с поправками, то еще с какой-то ерундой. Под конец дня совершенно неожиданно выяснилось, что сейчас приедет пресс-секретарь Акчурина вычитывать текст. Читал он долго и внимательно, три раза пил кофе, строил глазки секретарше, рассказывал анекдоты… В итоге усталая и злая как черт Слободская приперлась домой в одиннадцатом часу, и тут, как выяснилось, ее ждал пренеприятный сюрприз.
На кухне, на ее любимом стуле, сидел заложновский уфолог Веселовский. Уфолог пил чай с плюшками. На соседнем стуле лежал черный мохнатый Веня, Леруся щебетала у плиты.
Случилась немая сцена. Дуся смотрела на Веселовского, и думала, что самое ее горячее желание – чтобы этот ненормальный провалился ко всем чертям сей же миг. Ненормальный, видно, почуял некие тревожные эманации, моментально перестал улыбаться, сник, ссутулился и, промямлив «Здрас-сте», уставился в чашку. Обстановку разрядила жизнерадостная Леруся.
– Дусечка! – закричала она, увидев племянницу. – Давай скорее, пока плюшки горячие! Мы с Виктором Николаевичем тебя уже три часа ждем!
– А чего это вы с Виктором Николаевичем меня ждете? – желчно спросила Дуся.
Она была усталая, голодная и искренне ненавидела Виктора Николаевича, который незнамо зачем приперся в чужой дом, обжился, угнездился тут, сидит на любимом стуле и радуется Дусиному приходу, будто она – вовсе не хозяин, а желанный гость.
– Я, видите ли, Анна Афанасьевна, никак не мог дозвониться вам на работу, – начал оправдываться Виктор Николаевич. – Секретарь говорит, вас постоянно нет. Я хотел подождать в редакции, но охрана не пустила. А у меня для вас очень важные сведения. Вот я и подумал: попробую дома застать… Адрес-то я запомнил. Валерия Станиславовна убедила меня подождать вас.
Что ж, на Валерию Станиславовну это было похоже. Любого, кто переступал порог квартиры, она убеждала чувствовать себя как дома, кормила, поила, развлекала… Увы, проделывая все это, Валерия Станиславовна совершенно не интересовалась мнением остальных домочадцев. Лерусе просто в голову не приходило, что от ее хлебосольности домашние нередко страдают жесточайшим образом. Как-то раз, к примеру, Дуся, вернувшись с работы, обнаружила в квартире стоянку кроманьонцев. При ближайшем рассмотрении кроманьонцы оказались группой ненецких оленеводов. Оленеводы прибыли в Москву на народно-хозяйственную конференцию, но организаторы что-то там у себя напутали, и северные делегаты оказались брошены на произвол судьбы посреди огромного незнакомого города.
