Андрей Агафонов - Somebody to Kill
— Выступление губернатора уже вызвало возмущение у правозащитников. Известный адвокат Марк Белецкий заявил, цитирую, что «подобные призывы к самосуду со стороны представителя власти, более того, апология самосуда и самооправдание — это страшно. Это в очередной раз демонстрирует нам, в какой стране мы живем». Вместе с тем, впервые за всю избирательную кампанию рейтинг действующего губернатора поднялся выше, чем…
Последние слова ведущей тонут в грохоте аплодисментов, звоне стекла и воплях. Сотрудники штаба губернатора чокаются, обнимаются, тискают друг друга в объятиях.
— Никитин, сука, это твой лучший текст! — орет главный технолог, хватая за уши своего сотрудника, одного из тех двух ночных креативщиков.
Пустая тихая пенсионерская квартира. Старый телевизор 4 на 3. В воздухе как будто висит запах лекарств. Слышен плач и причитания. В расфокусе какие–то люди суетятся у постели. На стене — фотографии детей разного возраста, мальчика и девочки. В девочке мы узнаем убитую школьницу.
Серый дом. Тот же сюжет по ТВ. В кабинете двое — известный нам молодой человек и хлыщеватый старичок в богемном пиджаке.
— Что думаешь? — осторожно спрашивает старичок.
— Что думаю? — от хорошей прически осталось воспоминание, глаза у молодого красные, рот кривится от сдерживаемой истерики. — Что думаю?! Я убью этого пидараса, я сам его убью! Я убью его-о!..
Он нервно рыдает, колотит руками по столу. Старичок в растерянности зажмуривается.
11. Дмитрий
Отец говорит мне:
— Ты все равно туда пойдешь?
На нем белая рубашка с коротким рукавом, которую носят поверх, а-ля пятидесятые, какие–то брюки, которые хочется назвать чесучевыми, волосы зачесаны копной назад. Совсем седые. Я вижу за его головой сияющее синее небо, по которому разбросаны гламурные белые облака. За спиной отца — уходящая в бесконечность Аллея Героев, с белыми гипсовыми статуями. Красная и желтая листва деревьев, ветер треплет волосы ему и мне. Я оборачиваюсь. Передо мной высокое крыльцо Дома правительства. От подножия до высоких дубовых дверей выстроилась очередь. Телевизионщики, газетчики, какие–то странные люди в свитерах. На входе всех прогоняют через рамку металлоискателя. В холле толкотня и душно. Лица полицейских лоснятся. На них черная форма, металлические знаки различия посверкивают в полосах света.
Рядом с металлоискателем мужчины в костюмах снимают с крючка цепь, жестами подзывают меня.
— Вы из «Ведомостей»?
— Да, — говорю я и протягиваю удостоверение и аккредитацию до 2015 года.
— 15 этаж, пожалуйста, — равнодушно говорит один.
— Я знаю.
Зайдя в лифт, я вижу в зеркале себя — всклокоченного, в светлом пиджаке с темными пятнами подмышками. Я расстегиваю пуговицы на пиджаке, за ремнем слева мелькает рукоятка пистолета.
На пятом этаже лифт останавливается, в него заходит мой друг.
— Ты что здесь делаешь? — спрашивает он. — Тебя же уволили.
— А кто знает? — смеюсь я. Мы едем дальше. Я вижу, как пот бежит по его лицу.
— Ну как вы? — спрашиваю я. — Все нормально?
— Мы решили остаться.
— Расстаться?
— Остаться! Ты что, глухой?
— Я просто шучу, извини. Ты все время говоришь — мы решили остаться, мы решили остаться. Неделю назад ты говорил то же самое. Как будто вы застряли там.
— Это ты застрял.
— Поосторожнее! — ору я. — У меня тут пистолет! Я тебя убить могу.
Лифт рывком останавливается так, что я чуть не валюсь с ног. Наступает тишина.
— Эй! — кричу я. — Лифт застрял! Э-эй!
Такая тишина, будто в огромном здании я один, и на дворе ночь. Вне себя, я выхватываю пистолет и начинаю долбить рукояткой в стены и дверь лифта. Грохот такой, что я сейчас оглохну.
Внезапно створки двери разъезжаются, и я слышу шум голосов, посвист микрофона, вижу конференц–зал, заполненный людьми. На трибуне в глубине — Смолин в белом костюме и черной рубашке. Я лицом к лицу с ним, на расстоянии примерно в тридцать шагов. Передо мной — только спины. В рубашках, платьях, пиджаках. Я протискиваюсь вперед, сжимая рукоятку под пиджаком. Все ближе и ближе. Губернатор смотрит мне прямо в глаза и чуть заметно усмехается.
— Мы найдем их и порвем, — говорит он, — до суда не доживут.
Почти у самой сцены я натыкаюсь на голую мужскую спину, на ней вытатуирован Храм Христа Спасителя. Ошарашенно озираюсь по сторонам — но никому как будто нет дела до голого мужика.
Он оборачивается.
Передо мной стоит почерневший, страшный, синий от наколок Иосиф Кобзон.
Я просыпаюсь в незнакомой убогой квартире с минимумом мебели, на смятой простыне, рядом с тахтой валяются джинсы и футболка. Пепельница, полная окурков, часть из них — тонкие, с белыми фильтрами, испачканными красной помадой.
— Принеси попить, — говорю я и чувствую, что голоса нет совсем. Так что «принеси» получается пискляво, а «попить» не получается совсем.
— Сходи сам, — огрызается официантка. Сейчас на ней ничего нет. — Мне тоже плохо…
Она со стоном откидывается на подушку.
12. Скамейка
— Про Кобзона смешно, — говорит Алексей. — А насчет удостоверения это правда? У тебя же должны были его забрать, когда уволили.
— Это у вас сразу забирают, и еще ножницами режут. А у нас без фанатизма. Так что в принципе сон реальный.
— Ну да, не считая пистолета.
Мы сидим на скамейке в парке. Я все еще болею с похмелья. Алексея сейчас с трудом можно узнать — обычно лощеный, сегодня он небрит, глаза красные, во всем облике чувствуется остервенение.
— Эта твоя Лиза из бара… Как ты думаешь, она могла ее видеть?
— Возможно. Я могу точно сказать, что заметил пару серьезных таких ребят, которые заходили в випку. Еще подумал — интересно, кто.
— Мы знаем, что он там был. И мы знаем, что там произошло.
— Даже спрашивать не хочу.
— Я до сих пор отцу не позвонил. Не могу.
Он прерывисто вздыхает.
— Тема такая. Его пиарщики мастырили на него покушение. Мы узнали, припугнули их. Есть запись разговора. Если с ним что–нибудь случится…
— Слушай, кончай свои разводки. Я помню, как вы Маринку слили. Кормили ее шнягой, а потом, когда менты приперли, сказали, что не при делах.
— Я сейчас не от конторы действую, а от себя. К тому же, как я тебя солью, ты уже слился откуда только можно.
— Чего ты хочешь?
— Я хочу его достать.
— Нереально. Эти люди — неприкасаемые. И для меня, и для тебя. Ты ничего не можешь ему сделать.
Это я, наверное, зря сказал. Проходит некоторое время, прежде чем он опять может говорить.
— Слушай, Дима. Я знаю, ты считаешь меня выскочкой. Но, по сути, мы оба выскочки. Просто идем разными путями. Еще в школе было понятно, что вот Паша Чирва — он будет в порядке. Какие бы у него не были оценки. Женя Бастриков — с его папой — с ним тоже все сразу было ясно. А мне пришлось выгрызать себе будущее. Я же посадский. А ей… Если бы я знал, куда она ходит…
— Сочувствую, Леш…
— Я уже на этой работе понял, что бесполезно. Мы туда не перепрыгнем никогда. Это каста. Ты можешь быть талантливым, умным, самым распрекрасным, но тебя туда не пустят. И меня. Потолок — оперуполномоченный. Все, что выше — голос крови. Дяди, тети, племянники…
Алексей пинает урну рядом со скамейкой.
— Ты, кстати, в курсе, что Пашу пятый год Интерпол ищет?
— Нет, не знал. Но что это в общем раскладе меняет?
— Он за моей сестрой ухаживал. Двоюродной. Подарки дарил.
— За Ленкой?
— Ага. Она его бортанула. Так он пришел, когда тетя Света дома была, и все подарки из шкафа выгреб. Не пропадать же добру.
— Смешно, — Алексей морщится. — Слушай, Дима. Ты же умный. Скажи мне одну вещь.
— ?
— Как жить с такой болью? Это же невыносимо.
— Не знаю. Я никогда такой боли не переживал. Одно дело с кем–то расстаться. Ты ее потерял, но она все–таки живет, она где–то есть. И то… особого смысла нет. Особенно, в первые дни. А тут… не знаю, Леш. Честно.
13. Маньяк
В ночном клубе к стойке протискивается мужик лет сорока. Приветливо кивает сидящей рядом гламурной кисе. Та отворачивается. Мужик подзывает бармена. Тот не торопясь подходит, смотрит в упор.
— Сделай мне «Секс на пляже», — говорит мужик.
— Свалил отсюда на хуй, — отвечает бармен, глядя на мужика немигающими глазами кобры.
— Эээ, ты чего?!
— На хуй с пляжа!
Мужик замечает, что на него смотрят. Он неловко поднимается с табурета у барной стойки, чуть не падая, и идет в гардероб, бормоча: «Колхозники, блядь!»
Школьный двор. Девочки–старшеклассницы чинят разборки. После фразы «Да ты овца!» одна из старшеклассниц валит другую на землю и бьет ногами. За происходящим наблюдает человек в капюшоне, его руки засунуты в карманы. К нему подходят двое крепких ребят явно не школьного возраста в спортивных костюмах, срывают капюшон. Под ним — больное, испуганное, желтое лицо урода. Урода отводят в сторону и начинают бить. Молча, без криков, но на совесть.
