Гэвин Лайл - Успеть к полуночи
— Из-за двенадцати тысяч франков, вот почему, — ворчливо ответил я и, поймал себя на том, что произнес это быстрее, чем следовало, продолжил уже чуть медленнее: — При условии, что восемь тысяч я получу авансом и вдвое больше, если попаду за решетку.
Мерлен согласно кивнул.
— И еще. Вы адвокат Маганхарда. Дайте мне слово, что он никого не изнасиловал и едет в Лихтенштейн, чтобы спасти свои деньги, а не прикарманить чьи-то еще.
Он улыбнулся ленивой кошачьей улыбкой. — Стало быть, Канетон моралист и теперь хочет выступать только на стороне закона и справедливости, да?
— Мне кажется, — резко сказал я, — что, когда вы познакомились со мной на войне, я сражался за правое дело!
— С точки зрения морали война — штука простая… Но я даю слово, что Маганхард не насильник и не пытается украсть чужие деньги. Когда вы с ним познакомитесь, то сами в этом убедитесь.
Фанфаристы протрубили какую-то сложную тему. Из арки потоком хлынули манекенщицы в вечерних туалетах, включая и злополучный номер 37.
Мерлен заерзал, пытаясь поудобнее устроиться на маленьком жестком сиденье.
— Позже я позвоню вам в отель. А сейчас мы снова враги. Voici[10].
И он указал на номер 37.
На мой неискушенный взгляд, модель № 37 — «Prin-temps de la Vie» представляла собой обыкновенный кусок бутылочно-зеленого шелка, обернутый вокруг манекенщицы с таким расчетом, что получалось множество горизонтальных складок наверху и вертикальных — внизу, плюс короткий шлейф сзади. Тем не менее я понял, что имел в виду Анри, говоря о возрасте женщин, которым бы понравилось такое платье, — под этими пышными складками можно было скрыть любые недостатки фигуры. Единственная мысль, которая возникала при виде этой модели, — достаточно ли вы богаты, чтобы позволить себе столько шелка?
Наклонившись к Мерлену, я прошептал:
— Гораздо лучше, чем все, что мог придумать «Ле Мэтр».
— La mode n'existe qu'a Paris[11], — твердо заявил он. — Если модель хороша, значит, она украдена. — В руке он держал фотографию, то и дело сравнивая ее с платьем на манекенщице.
Она прекрасно понимала, что он делает, и, проходя мимо нас, замедлила шаг, пытаясь нашарить у талии карман или пояс, куда можно было засунуть руки. Не знаю, зачем манекенщицы так делают: если в жизни девушка засовывает руки за пояс, ее запросто можно принять за шлюху.
— Это платье от «Ле Мэтр»! — взорвался Мерлен. — Это… c'est un vol! Votre Hopkins, il est un larron, un espion…[12].
Я перестал слушать, поскольку теперь знал, чем все это кончится.
Когда он наконец выговорился, я тихо сказал:
— Согласен, кое-какое сходство есть. Но есть и различия. — Честно говоря, я бы затруднился определить, какие именно, но только не Мерлен.
— Очень незначительные! Это платье от «Ле Мэтр». Ваш Хопкинс занимается этим уже много лет подряд, но сегодня Анри Мерлен схватил его за руку!
— Не думаю, что Хопкинс сдастся без борьбы, — задумчиво сказал я.
— Тогда мы будем бороться. — Он встал и решительно зашагал вдоль ряда. Манекенщица повернулась и засеменила по дорожке, держась на одном уровне с ним. Я подмигнул ей, она — мне. Девушка оставила попытки найти пояс или карман и просто положила руку себе на бедро, отчего не перестала выглядеть шлюхой, только теперь более дешевой.
Хопкинс и Мерлен стояли в дверях, делая вид, что не замечают друг друга.
Я улыбнулся обоим и повернулся к Мерлену:
— Прошу прощенья, Анри, я должен дать совет моему клиенту.
— Посоветуйте ему разбогатеть к завтрашнему утру или этой же ночью перерезать себе горло. Я вам позвоню. — И, улыбнувшись на прощание, он быстро вышел.
— Ну что, парень, — обратился ко мне Хопкинс, — он считает, что из этого можно состряпать дело?
— Нет. Он начал злиться и ругаться по-французски. Если бы ему светило дело в суде, он сказал бы мне об этом по-английски. Но я вел себя достаточно обеспокоенно, так что на этом он не остановится. — Я посмотрел на часы. — Скорее всего к сегодняшнему вечеру он скормит эту историю газетчикам. Времени у него предостаточно.
— Замечательно. — Рон похлопал меня по плечу и холодно улыбнулся.
— Рон, когда-нибудь ты и в самом деле зайдешь слишком далеко и тебя возьмут за шкирку.
— Черт побери, да я просто обязан зайти слишком далеко! Не могу же я и дальше проворачивать одни и те же трюки: иначе они привыкнут и перестанут поднимать шумиху в газетах. И что тогда?
— Тогда никто в Париже не будет покупать твои товары.
— Ты чертовски прав, парень! Если они решат, что я не ворую идеи у парижских модельеров, то я конченый человек.
— La mode n'existe qu'a Paris.
— Что?
— Это сказал Мерлен. В приблизительном переводе это означает: «Не существует иной моды, кроме парижской».
— Тоже верно. — Рон помрачнел. — Стоит шлепнутьна этикетку «Париж», и шмотки можно продавать хоть в мешках из-под конского навоза. Пойми меня правильно, я не против. Но все эти разговоры о том, как хороши местные тряпки, — чушь собачья! Да им и не надо быть хорошими! У большинства этих старых коров вкуса не больше, чем у гамбургера за шесть пенсов. Вот почему мало быть просто хорошим модельером. — Он помахал проходившим мимо манекенщицам. Я пожал плечами.
— Тогда почему бы тебе не сменить фамилию? Например, назовись Рон Париж. И ты спокойно сможешь лепить этикетки с надписью «Mode de Paris»[13].
Он потрясенно уставился на меня.
— Парень, ты просто чудо! Я знал, что поступил правильно, наняв тебя вместо какого-нибудь дурацкого ад-вокатишки. У них в черепушках слишком много законов.
Я слабо улыбнулся.
— Рон, я позвоню через несколько дней. Он стиснул мою руку в своей жесткой ладони, совсем не подходившей к его вальяжному облику.
— А чем собираешься заняться?
— Придется уехать на несколько дней. Может быть, даже немного пострелять.
— Пострелять? В апреле? Да в такое время стрелять просто не в кого.
— Мне обещали, что кто-нибудь да найдется.
Глава 3
На следующий вечер в половине одиннадцатого я сошел с поезда в Кемпере. Готовясь к поездке, я переоделся в новый коричневый пиджак, голубую рубашку из швейцарского хлопка, похожего на шелк, и темно-серые брюки, а сверху накинул серо-голубой дождевик. Вдобавок я успел коротко постричься.
У меня и в мыслях не было изображать из себя пижона, просто я хотел выглядеть как типичный француз и надеялся, что если жандармы получат приказ разыскивать высокого худощавого сорокалетнего англичанина, то на меня они обратят внимание в последнюю очередь. С другой стороны — не настолько типичным французом, чтобы, все-таки остановив меня, они бы заинтересовались, зачем французу английский паспорт: у меня не было времени, чтобы раздобыть поддельный.
На мой взгляд, получилось довольно похоже, хотя кое в чем я мог и ошибаться. Но, подумав, решил, что здесь свою роль могут сыграть медные пуговицы — размером и толщиной они были с собачьи бисквиты, а кроме того, на них был отштампован какой-то геральдический крест, который мог принадлежать только собаке. Я очень гордился своими пуговицами — французы носят такие, поскольку уверены, что такова английская мода.
Ночь выдалась пасмурной: городские огни отражались в низко нависших облаках, а привокзальная площадь была все еще мокрой после недавнего дождя. Прямо напротив вокзала находился длинный ряд ресторанов: найдя нужный, я вошел.
Внутри было занято только пять столиков, и на всех стоял кофе или коньяк. Нахмурившийся официант направился ко мне, видимо, собираясь объяснить, что они закрываются. Не теряя времени, я отыскал глазами человека, сидевшего в одиночестве, и спросил его:
— Je m'excuse, mais n'avez vous pas vu une jeune fille avec…[14]
— Все в порядке, приятель, — ответил тот. — Садитесь. Я — Харви Ловелл.
— Льюис Кейн, — представился я и сел, слегка кивнув официанту. Тот с негодованием отвернулся.
— Хотите выпить? — спросил Ловелл.
— «Марк»[15], если здесь его подают. Он щелкнул пальцами.
— Один «марк».
— А вы?
Он быстро покачал головой.
— Не сегодня.
Дожидаясь официанта, мы молча разглядывали друг друга.
Это был мускулистый блондин с коротко подстриженными курчавыми волосами, на несколько лет моложе и на пару дюймов ниже меня, одетый в серый спортивный пиджак в мелкую красную клетку, темные брюки и черный галстук-плетенку. Но не одежда, а его лицо приковывало внимание в первую очередь. Оно принадлежало человеку, смирившемуся с тем, что в его душе постоянно происходит некая тайная мучительная борьба. У него были полные плотно сжатые губы и голубые глаза которые то быстро перебегали с места на место, то застывали на одной точке. Все остальное состояло из морщин: две глубокие складки на щеках, словно траншеи, тянувшиеся от носа к подбородку, мешки под глазами, морщины на лбу. Глаза его выражали безмерную усталость и полное равнодушие к окружающему. Это было лицо человека, еще не видевшего ад, но вполне к этому готового.
