Говард Рафэн - Двойная ложь
И все благодаря Этану Грини. Этан был весьма хваткий прокурор из манхэттенского окружного управления. Где ему было самое и место. Его начальство считало, что в руках у них преступник — раввин он или не раввин, не так уж и важно, — а Этан вполне способен добиться его обвинения.
Однако, несмотря на все улики, дело оказалось далеко не простым. Раввин заявил, что убитая была женщиной неуравновешенной, невесть почему решившей, что он и она созданы для взаимной любви. По словам раввина, он пытался урезонить ее, одновременно давая совершенно ясно понять, что никем, кроме духовного наставника, быть для нее не сможет. Что касается его присутствия в квартире убитой, так он просто пришел к ней на дом, чтобы в последний раз попытаться помочь ей. Однако попытка эта ни к чему не привела. В тот день, сказал раввин, он понял, что женщина нуждается в помощи психиатра. И позвонил в больницу, дабы выяснить, какие программы подобной помощи существуют. Что и было подтверждено ведущимися в больнице записями телефонных звонков.
Говорил ли раввин правду?
Как бы ни отнеслись к словам раввина присяжные, его защите так или иначе предстояло ответить на вопрос: кто же убил женщину?
Ответ защиты был прост. Она сама себя и убила.
Дело вполне возможное. Так, во всяком случае, заявил вызванный адвокатами раввина медэксперт. «Самоубийство посредством удушения». Физически это осуществимо, заявил эксперт. При этом он сослался на два судебных прецедента. После его показаний дела раввина пошли на поправку.
Вот тогда Этан Грини мне и позвонил. Я читал о процессе в газетах и потому полагал, что знаю, чего он от меня хочет. Чего-то, способного разрушить доводы защиты. Заключения психиатра о том, что по своему психическому складу эта женщина не могла выдумать любовный роман и уж тем более покончить с собой. Так?
Нет, не так. По словам Этана Грини, проблему для него составляла не женщина, проблему составляли присяжные. Ему нужно было убедить их, что они вправе вынести приговор раввину и упрятать в тюрьму «праведного человека».
— Ну хорошо, а я вам зачем? — спросил я.
Этан объяснил. Мое имя он впервые услышал, когда обедал с давним университетским другом и обсуждал с ним дилемму, олицетворением которой стал раввин. Приятель Этана упомянул о моей книге, сказав, что она может сослужить ему хорошую службу. Этан купил «Человека-маятника». Книга ему понравилась. Особенно вот это место:
Я все вспоминаю женщину, убившую своих детей в тот самый месяц, когда ей присудили звание «Учитель года». А следом — симпатичного отца семейства, потратившего миллионы долларов на благотворительность и тем не менее в один прекрасный день вытащившего из машины незнакомого ему человека и забившего несчастного до смерти — лишь потому, что тот имел наглость посигналить ему, когда на перекрестке загорелся зеленый свет.
Это истории, о которых мы время от времени слышим и о которых будем слышать. И все же мы упорно считаем их отклонениями от нормы, аномалиями в спектре человеческого поведения.
Мы стараемся как можно скорее подыскать смягчающие обстоятельства. Лекарство, которое принимал человек. Полученную им в детстве психическую травму. Послеродовую депрессию, чрезмерное напряжение, увлечение видеоиграми с избытком насилия. Все, что угодно. Лишь бы не смотреть в лицо угнетающей реальности: хорошие люди способны совершать плохие поступки. Потому что принять эту мысль — значит согласиться с тем, что любой из нас может учинить нечто немыслимое.
С тем, что каждый из нас — человек-маятник.
Поначалу я ответил на просьбу Этана вежливым, но твердым отказом. Однако он настаивал, говоря, что мои показания могут сыграть очень важную роль — заставить присяжных принять то, что они и так уже знают: раввин, как и все прочие люди, не огражден от соблазнов. И наконец мне стало ясно: просьба его — это вовсе никакая не просьба.
— Доктор Ремлер, показания на этом процессе вы все равно дадите. Вопрос только в том, будут ли они нам выгодны или нет. Я не любитель вызывать свидетелей в суд повестками. Это всегда требует возни с бумагами, однако, если иного выхода у меня не будет, придется поступить именно так.
Два дня спустя я занял место свидетеля и, немного нервничая, сообщил присяжным о неприятной реальности: такого понятия, как добрый дядя, не существует. Человеческое поведение, сказал я, — это набранный мелким шрифтом проспект открытого инвестиционного фонда: прежние успехи вовсе не гарантируют будущего преуспевания.
Заключительные прения сторон были назначены на следующий день. Приговор выносился спустя еще три дня.
Разумеется, уж кто-кто, а я предсказывать человеческое поведение не взялся бы ни за что. «Приговор оглашен», — объявил диктор джазовой радиостанции, которую я слушал, перекусывая в своем кабинете. Я сидел за столом, держа в руке сандвич с тунцом, и гадал, сколько слов я сейчас услышу, одно или два. И услышал одно: «Виновен».
Этан Грини победил. Вечером того же дня я увидел в выпуске новостей, как он стоит перед зданием суда и беседует с репортерами. Затем Этана сменила на экране пожилая латиноамериканка. Лицо ее показалось мне знакомым. Ну да, она сидела на скамье присяжных в первом ряду, третьей справа. И эта женщина, одна из присяжных, объяснила репортеру, бравшему у нее после процесса интервью, что, собственно, повлияло на ее решение. «Я думаю, меня окончательно убедило выступление того психиатра. Который книгу написал».
Десять секунд спустя зазвонил телефон. Сняв трубку, я услышал голос Паркера.
— Поздравляю, — сказал он. — Ты вот-вот превратишься в автора бестселлера.
— С чего это ты взял? — спросил я.
— С того, что ты сокрушил один из старейших догматов судебного разбирательства: выяснение нравственного облика подсудимого. Теперь каждому юристу в стране придется прочитать твою книгу, чтобы понять, как это произошло.
Ждать пришлось недолго. Через несколько дней позвонил мой издатель, сообщивший, что заказано второе издание книги. Мой агент, Дебра Уокер Койн, едва успевала отвечать на звонки из новостных телепрограмм — все хотели, чтобы я у них выступил. В конечном счете я согласился появиться в одной программе — Чарли Роуза. Ко времени ее выхода в эфир предсказание Паркера уже сбылось — моя книга вошла в десятку бестселлеров в рейтинге «Нью-Йорк таймс».
Ровно в четыре я еще раз заглянул в календарь, проверить имя пациента — мистер Сэм Кент. Потом поднялся из-за стола и открыл дверь в приемную. Там меня ожидал сюрприз.
На кушетке у стены сидела женщина с черным рюкзачком на плече. Она была в длинном плаще с высоким воротником и надвинутой почти на самые глаза серой бейсболке с надписью «Янки». Глаза у нее были светло-синие.
— Простите, — сказал я. — Вы не…
— Да-да. Сэм Кент. Сокращенное от Саманта.
Мы обменялись рукопожатиями.
— Моя секретарша сообщила, что придет мистер Сэм Кент, — сказал я. — Вы ведь разговаривали с ней?
— Связалась по электронной почте. Первый раз я позвонила несколько месяцев назад и попала на вашу телефонную службу. Оставила там адрес электронной почты, я переезжала и номер моего телефона мог измениться. В конечном счете мы обменялись с вашей секретаршей электронными письмами.
— Да, тогда все понятно, — сказал я. — Входите.
Сэм Кент вошла в мой кабинет и сняла плащ. На ней оказались синие джинсы и красная толстовка.
— Куда мне сесть? — спросила она.
— На диван или в кресло, выбирайте сами.
Она выбрала кресло с подлокотниками, напротив моего стола. Она явно была чем-то расстроена.
— Простите, — сказала она, вытирая слезы. — Я обещала себе не делать этого, однако не получается. Происходит само собой.
— Вы говорите о слезах?
— Нет, — ответила она. — О вранье. Вы спрашивали, разговаривала ли я с вашей секретаршей. А я сказала, что не дала ей номера телефона, потому что переезжала.
Она смахнула еще одну слезу.
— Никуда я не переезжала.
Я поднялся, снял с письменного стола коробку с бумажными носовыми платками, подошел к Саманте. Она взяла платок и промокнула глаза.
— Хорошо, — сказал я, вернувшись в кресло. — Насколько я понимаю, у вас есть причина, по которой вы не хотите давать номер вашего телефона.
— Да, и это та же самая причина, по которой я пришла к вам, — сказала она. — Мой муж.
Она потянулась за вторым платком. Снова вытерла глаза.
— Я пришла к вам потому, что хочу убить его, — сказала она.
Я даже не поморщился.
— В каком смысле «убить» — в буквальном или в переносном? — спросил я.
— В обоих. Хотя тревожит меня как раз буквальный.
— То есть то, что вы и вправду можете сделать это?
— Да, плюс безумие, одолевшее меня настолько, что я думаю о подобных вещах.
