Родни Стоун - Крики в ночи
Я заявился домой в Ричмонд такой же разбитый, как и накануне.
Эмма вымыла голову. Она сидела наверху и смотрела в сумерках на зелень за окном. Шторы не были задернуты, ее волосы свисали в мокром беспорядке, словно завитушки темного меда. Дети находились в своих спальнях, но я слышал жужжание компьютера — это играл Мартин.
— Ты что-нибудь поел? — спросила Эмма почти подозрительно.
Я даже не думал об этом, так как мы были слишком заняты, пытаясь подчистить хвосты на работе.
Я поцеловал ее. Вечер был теплым, один из тех мягких сумеречных вечеров, с долгими закатами конца июня, когда дети никак не хотят угомониться.
— Нет. Но это не важно, дорогая. Я не голоден.
Я увидел, что она пьет джин с лимоном, и пошел через комнату к бару, чтобы налить себе виски. Эмма развернулась и уставилась на меня. Такая хрупкая и изящная, как манекенщица. На ней была белая блузка с глубоким фигурным вырезом и голубая юбка из «варенки». Она казалась той самой девчонкой, которую я так желал, и для меня она стоила миллион долларов. Сейчас же она обвиняла меня.
— Джим, — недоверчиво покачала Эмма головой. — Ты ведь не помнишь, не так ли? У тебя просто нет времени помнить.
— Помнить что? — начал я паниковать, тревожные сигналы зазвучали в моей голове: может, я забыл о чьем-то дне рождения, юбилее или каком-то другом событии, о котором обязан помнить.
— Мы должны были идти сегодня к Макомберам. На обед. Сегодня.
— О Боже, Эм. Какого черта ты не напомнила мне?
— Ты ушел, когда я еще спала.
— Черт возьми, дорогая, почему ты не позвонила мне в офис?
Она соскользнула со стула и не обращала на меня внимания, сжимая стакан и повернувшись ко мне спиной, будто находила сумерки более привлекательным зрелищем. Я прошел через комнату и остановился рядом с ней.
— Я отменила обед, потому что знала, что ты будешь слишком занят. — Она помолчала. — Джим, так больше не может продолжаться. Так, как сейчас. — Ее голос дрогнул в замешательстве. — Мы едва видим тебя в семье. Ты либо в офисе, либо в отъезде…
— Эмма, это же моя работа… — начал я. — Всякие контракты. Ты же знаешь.
— Брось свои контракты. — Она топнула ногой. — Мне все равно, что ты говоришь. Так больше не может продолжаться. Либо ты все это бросишь, либо это сделаю я.
— Бросить?
Даже сейчас я еще не понимал случившегося. Я дотронулся до нее, но она отпрянула. Осушив стакан, она бросила его, к счастью, он не разбился. Затем повернулась ко мне. Я заметил, что у нее припухли веки — она явно плакала. С мокрыми волосами и бледным лицом она выглядела несчастной и растрепанной. И у меня сжималось сердце оттого, что моя жена несчастна.
Эмма с нажимом сказала:
— Это должно прекратиться, Джим. Дети не видят тебя. Я тебя тоже по сути не вижу. Ты вечно либо где-то в этой своей идиотской конторе, либо в командировке. Вся жизнь у тебя заключена в этом, а она гораздо богаче.
— Нужно хватать работу, пока ее дают, дорогая. За этот контракт с госпиталем завязалась целая драка…
— А мне наплевать. Откуда я знаю, куда ты уходишь? У тебя свой мир, свои профессиональные интересы. Я же привязана здесь, дома. Ты когда-нибудь думал об этом?
В ее словах чувствовалась старая обида, которая не давала нам покоя раньше, обида за то, что она пожертвовала собственной карьерой и к скорому сорокалетию придет ни с чем. Для отставших от жизни преподавателей нет работы.
— Эмма, я люблю тебя. Это все для тебя. Ты же знаешь.
Я видел, что она пила джин, чтобы утихомирить свою злость. Это привело ее в мрачное настроение. Она стояла, слегка пошатываясь.
— Нет. Не старайся меня обработать. Я не твой товар.
— Дорогая, ну успокойся, — взмолился я. — Я устал. Ты устала. Давай пойдем спать.
Эмма отшатнулась. Она выглядела словно разъяренная львица.
— Послушай меня. Я и впрямь имею в виду то, о чем говорю. Если ничего не изменится, Джим, наш союз долго не продлится.
Вызов, таким образом, был брошен.
— Не сходи с ума.
Я даже сейчас с трудом верил ей. Это какой-то абсурд. Но мне предстояло услышать еще более горькие слова, по мере того как она распалялась.
— Великолепно, не правда ли? Ты исчезаешь в свой офис, а потом возвращаешься домой, как зомби. Ты слишком устаешь, чтобы спросить меня, как я провела время, брошенная здесь с детьми. И уже слишком поздно, чтобы заняться любовью. Ты хоть понимаешь, что ты работаешь по шесть-семь дней в неделю? У нас даже и дня свободного нет.
— Это скоро кончится…
— Джим, это должно кончиться сейчас. — Она откинула голову. Я видел синие жилки на горле. — Иначе я не буду тебя ждать.
— О Боже, дорогая, будь благоразумной. Я обещаю тебе…
Она отшатнулась, вся кипя:
— И еще. Когда тебя нет… откуда я знаю, что ты делаешь? Откуда я знаю, что ты не развлекаешься… с другой женщиной?
Я даже вздрогнул от неожиданности. Так вот в чем, оказывается, дело. Подозрение. Я готов поклясться, что у меня на это нет времени, даже если бы и захотел завести роман. Я засмеялся, но смех прозвучал неестественно. Почему так получается, что правда всегда звучит неубедительно?
— Эмма, дорогая, не будь глупышкой.
— Не называй меня глупышкой!
— Эм, это же смешно.
Мы ссорились, как два школьника.
— Дети беспокоятся.
Так вот еще что тут, оказывается. Опять те же причины, с которыми подступили ко мне утром дети. На самом деле она не подозревала меня в неверности, но отчаяние и безысходность переполнили чашу, и она настроила детей.
— Ты говоришь, что работа для тебя более важна, чем я и семья…
— Черт побери, да нет же. Я никогда так не говорил.
— Ну хорошо. — Она встала с вызывающим видом. — Тогда докажи это.
В голову мне пришел уже готовый ответ. Я вспомнил, что говорил Сюзанне рано утром в ответ на ее беспокойство, и повторил его сейчас:
— Послушай, дорогая. Любимая. У меня есть предложение. Уехать вместе. — Наш брак не должен пойти прахом, нет, я не допущу этого. — Я собираюсь устроить нам грандиозный отдых. Немедленно. Удивительный отдых. К черту работу. — Я знал, что с работой мы справились: еще несколько дней, и я смогу оставить все на своих коллег теперь, когда вернулся Боб Доркас. — Две недели под солнцем. Как насчет этого? Мы просто сядем в машину и уедем.
Она выпалила:
— Не можем мы. Дети еще учатся.
— Ну хорошо. Как только закончится учеба.
Эмма начала успокаиваться.
— Куда отправимся? — спросила она.
Я пожал плечами, придя к мгновенному решению:
— Куда угодно, где тепло и много солнца. Как насчет юга Франции?
Я увидел в ее глазах выражение недоверия, затем облегчения, потом первый проблеск счастья появился на ее лице.
— Ну ладно. Я скажу им завтра. Мы найдем местечко где-нибудь в глубинке. Ни телефонов, ничего. Только солнце и деревенская гостиница, где мы можем посидеть и расслабиться. Что-то вроде Прованса.
Полузабытая Франция, которая впервые очаровала меня, когда я еще юношей путешествовал по Европе, за пять лет до встречи с Эммой.
— Сельская Франция? Детям она не понравится.
Они хотят на пляж.
— Дорогая, дети смогут это перенести. — Наконец-то я смог обнять ее. — Мне нужна ты. И я хочу, чтобы ты была счастлива.
Усталость, казалось, исчезла. Теперь Эмма улыбалась.
— Ты действительно имеешь это в виду?
— Точно. Именно это я и имею в виду. В понедельник я подыщу турагента. Сразу же сделаю заказ. Как только он найдет подходящее местечко. — Я представлял себе все это, пока говорил. — Где-нибудь с виноградником, с внутренним двориком, с окнами с видом на поля, где-нибудь у черта на куличках.
Она поцеловала меня.
— Где мы могли бы сидеть и пить вино…
У меня возникли кое-какие затруднения с Бобом, но в конце концов я его уломал. Боб Доркас принадлежал к тем англичанам, которые считают, что все обязаны посвятить всю свою жизнь им.
— Черт возьми, старик, — заявил он. — Я ведь только что вернулся. Из Глазго. Там наклевывается одна работа, большая, Джим, и мне кажется, нам удастся ее заполучить. Им понравились бристольские идеи, и они хотят, чтобы мы их разработали и для них. Мы, Джим, а это означает, что и ты тоже.
— Ну, это дело может подождать несколько недель.
— Несколько недель очень важны, Джим. Они могут оказаться решающими.
Время всегда было чертовски важно и для меня тоже. Мы находились в офисе, и я видел, как другие сотрудники смотрели на нас через стеклянную перегородку, гадая, что же там происходит.
Боб понизил голос:
— Послушай, я не хочу быть несправедливым…
— Это просто великолепно. Я надрывал задницу, и наконец работа над бристольским проектом более менее налажена. Говорю тебе, мне нужен отпуск.
— Ну, конечно, старик, конечно. Но только не сейчас. Если бы ты отложил его на несколько недель, я уверен, мы что-нибудь придумали бы…
