Леонид Могилев - Черный нал
Красивая женщина Альмира Пинегина
Я выбросил из головы всякие мысли о работе и о «жигулях» из Павловки, ждущих со вчерашнего дня. А напрасно. Аванс был взят, и Бочков распорядился послать ко мне ходока. Альмира же, как женщина строгая и непреклонная, была выбрана для дознания. От цеха до руин моего обманчивого быта минут не более двадцати. Я же, поскольку ночью ничего не случилось, собираюсь наконец выйти за дверь и посетить опорный пункт правопорядка, для чего влезаю в костюм, но, посмотревшись в зеркало, не обнаруживаю себя прежнего и изумляюсь. Нужно хотя бы бритвой пройтись по опухшей роже с воспаленными и провалившимися очень далеко глазами. Таким вот, но уже с намыленными щеками и видит меня Альмира, когда я, поглядев в дверной глазок, открываю ей.
— Ну что? Наводим лоск? Бывший культурный человек собирается посетить службу.
— Аля! — тяжело вздыхаю я. — Тебя Бочков послал?
— Я по велению души. Вместе выйдем, или сначала здоровье будете поправлять? Пивка? Закусочки?
— Дай мне побриться, Аля. И пройди внутрь. Мне уже щеки мылом стягивает.
— Совесть бы вам стянуло всем. Там мужик из Пайловки бесится.
— Но я-то при чем? Делали бы без меня!
— А ключи от машины где? У вас же… — начинает она и не договаривает. — Что это, ограбили, что ли?
— А что, я сам тут все разнес?
— Да мало ли…
Я тем временем выбрит, от горячей воды лицо мое несколько оживает, я причесываюсь, потом прохожу в комнату, выбираю галстук и начинаю импровизировать с узлом.
Альмира же всю квартиру уже обошла, берет у меня ключи от машины, в недоумении идет к входной двери. Когда гудит лифт, уносящий ее вниз, я подхожу к окну. Высокая, стройная, в цеховую конторку приходящая каждый день и неумолимо ведущая табель, блистающая обновками, которые шьет ночами, она глядит на безумный мир и лицемерное время строгими недоуменными глазами. Почитая власть, изредка встречается с Бочковым, для чего они уезжают в Питер. Есть там одна квартирка.
Впрочем, Але не позволили отойти далеко от подъезда…
Сразу за домом начинается лес, за которым и возлежат озера. Сейчас, во дни перемены года, деревья и воды, что силятся сорвать с себя белые коросты, беззащитны и притягательны. Я вижу, как Альмира идет по дорожке, чтобы вот-вот свернуть за угол дома, но навстречу ей уже торопится некто в кепочке и в коже, а из-за угла выруливает «фордик» голубого цвета. Всего две-три фразы, пустой взгляд, брошенный на мое окно. Потом за Альмирой захлопываются дверки автомобиля. Как и не было никого.
Галстук наконец завязывается. Только вот дойти до милиции мне, кажется, суждено не скоро. Не нашли они ничего в квартире, и телефон у меня не работает. В трубке тишина и трески.
Я запираю дверь и возвращаюсь к окну. В прямой видимости ничего нового не просматривается. Коли они так настойчивы, то таинственная вещь Алябьева, которую он, несомненно, привез сюда и где-то спрятал, должна вернуться к хозяину. Если труп Алябьева на озере нечто вроде бытовухи, то похищение табельщицы, пусть даже красивой, белым днем, на виду многоквартирного дома — или непростительная халатность, или последствия жесточайшего цейтнота. В любом случае, если они не получат сейчас того, что желают получить, а Альмиру проверяют сейчас на предмет выноса этой вещи, сантиметр за сантиметром исследуя складки опрятной одежды где-нибудь неподалеку, они скоро вернутся сюда, но только это будет уже другой уровень. Сука ты, Алябушка, тварь позорная. Где оно лежит? Они даже мусорное ведро перевернули. Я хватаю рюкзачок Алябьева и вытряхиваю на стол то, что принес с собой со скорбного похода на озеро. Свитерок, термос. Крышка отсутствует. Пробка на месте. Это я ее подобрал. Что еще? Отвертка, молоток небольшой, плоскогубцы, щипчики. Все это вещи, необходимые на льду. Баночки его с водкой пропали. Скорей всего выкинули их в полынью. За час он мог, впрочем, нахлебаться от страха. Так. Стоп. Отвертка. Эта несколько великовата и потайной болт-«шестерку» не возьмет, а именно такие ставятся на ножи бура. Ну и что, что отвертка?
Только «фордик» уже опять под окнами. А Альмиры в нем нет как не было. Вот двери открыты, кепочки вышли и смотрят на меня снизу. А Альмиры нет. А потом подъезжает «жигулек», такой тертый, старенький, становится рядом, и выходит из него бригада. Лестница, несомненно, у них прихвачена. Мое единственное оружие — отвертка Алябьева. Можно еще взять молоток потяжелее или нож кухонный. Можно открыть окна и кричать. Можно бросать посуду из окна и даже выбросить телевизор, который разобьется с громким звуком, можно бить кулаком в стены, а если хватит сноровки, то и в потолок. Помощи не будет. Только потом, когда все кончится, откроются осторожные двери и любопытно и гадостно выглянут соседи…
Совершеннейшее из существ — поселковый милиционер Струев, — помоги! Но как мне попросить тебя об этом? Мне все едино… Бог, друг, мент! Ты един в трех лицах! Но уже взвыл безмятежной ступенью ракетоносителя лифт.
Художник Птица
Ткалась причудливая нить сновидения, текли минуты, и вспыхивали химеры. Гасли звезды и возникали, а потом рассыпались вновь в пыль. Птица проснулся рано, и, так как день сегодняшний не предназначался для творческих утех, он стал думать, как распорядиться собой далее, для чего вытащил из-под кресла полупудовую гирю и стал ее тягать. «Крепкое тело дух твердит» — любил он повторять при случае. «Крепкому телу травка не помеха» — добавлял он при другом. А вчера у Балабина несколько перекумарили, отчего, хотелось сейчас воздуха, сосен, шпал и рельсов. Чтобы вольные ветра обнимали и приходило ликование. Приняв душ и откушав чая, Птица решил отправиться ко мне в поселок, дабы посетить обитель старого товарища, засевшего в своем инструментальном углу, отупевшего от рыбалки и не желавшего появляться в городе. Звонить мне Птица не стал, ибо куда же мне деться. Либо дома, либо в цехе. А если на озере, то товарищи укажут. Поспеть он решил к полудню, когда я привычно обедаю на своей кухоньке ухой вчерашней или пельменями «останкинскими».
Когда-то и я был художником и возводил, послушный прихоти своего дара, чудесные замки на белейших холстах, натюрморты, похожие на лики, и пейзажи, не похожие ни на что.
Я отчаивался, ликовал, искал и терял, и мир этот, где свобода и простота нравов, где вернисажи и измены неотличимы от инсталляций и перфоменсов, перестал мне быть интересен, тем более что вместе с большой свободой в галереи и мастерские пришла большая ложь.
Птица не любил этого вокзала. А кто же его любит? Потому тридцать минут, оставшиеся до электрички, решил провести в баре. Недавно он «задвинул» масло одному заинтересованному лицу и имел теперь немного денег для развлечений и аттракционов. Засидевшись за «Метаксой», он опоздал на электричку, а так как следующую предстояло ждать час, а с автостанции через районную столицу вообще большой крюк, для сохранения непринужденного настроения нанял частника за пятьдесят тысяч рублей, и это стало в тот день едва ли не главным событием для меня, для него и для многих других людей, определило ход вещей на дни и недели вперед. И потоки времени изменили свое течение, образовали заводи и извивы, и то, что могло произойти, не случилось, а то, что случилось, изменило свой смысл.
От перрона до подъезда моего дома и в самом деле недалеко. Но Птица купил шесть бутылок «Мартовского» пива и с пакетом, несколько тяжеловатым, решил доехать прямо до подъезда. С тем чтобы, если он не застанет меня, выпить бутылку-другую на лавочке, а после отправиться на поиски, постепенно утоляя неистребимую жажду. По своей привычке он спутал подъезды, поднялся до восьмого этажа, обнаружил, что и дверь не та, и номер другой, спустился, вышел и тут-то увидел, как меня выводят и сажают. Я тоже увидел его и мотнул головой, расширяя глаза. И Птица остался стоять там, где стоял, у соседнего подъезда, и виду не подал, что сомневается. А машина его отпущенная — вот она. Здесь еще хозяин, копается в багажнике.
На шоссе Птица повел себя совершеннейшим мужчиной и следопытом. «Фордик» запомнил и углядел на обочине, верстах в семи от поселка. Велел подъехать метров на сто и остановиться. Хозяину дал еще денег и велел ждать.
Когда они поскреблись в дверь и постучали ключиком от машины, я просто-напросто открыл. Тех, что бегали за мной по озеру, в бригаде сейчас не было. Один, должно быть, подо льдом, а другой отдыхает. Всего гостей четверо. Первый остался у дверей, а трое сразу прошли в комнату. «Извини, что без приглашения, — сказал старший по команде, — чаю не предлагай, не нужно».
Прошел в комнату и я. Сел в кресло, поднял с пола книгу. Это орфографический словарь. Я открыл его и обнаружил совершенно непонятное слово — «расщебениваться». Что бы оно могло значить?
Двое младших чинов смотрят в окно, а командир поднимает книжку наугад, и, видно, ему попадается какая-то дурь, потому что он ее бросает вновь на пол, потом опять садится в пустое кресло. Я тем временем нахожу еще одно замечательное слово — «обындевелый». Меня, должно быть, повезут сейчас к озерам. Туда они проторили уже дорожку. Или подальше, к дачам. Там сейчас ни души. Лес, тишина, домики. Буду лежать обындевелый и спокойный. Лишь бы горло не резали, как Леве. Бригадир поднимается, совершает путешествие по квартире, возвращается. Это мужик моего возраста. В свитерке, в джинсах. Мужик как мужик, лицо не спитое. Свежее лицо. Он смотрит на меня с сожалением и грустью.
