Роберт Кормер - Исчезновение
Я подумал о тете Розане в его постели, о газетных маршрутах, о Бернарде и всех остальных детях, зависящих от его милосердия, о людях, избитых в переулках, о «струпьях», привезенных им во Френчтаун, о превращении рабочих в борцов, людей - в монстров. Я подумал о своем отце, раненном и истекающем кровью и, возможно уже, мертвом на данный момент.
Отвернувшись от него, я начал искать глазами среди длинных веревок и старых газет оружие, в котором я нуждался - длинный нож, которым он обычно перерезал веревку, обвязывая связки газет, адресуя доставку.
Я взял его в руки.
Когда я вернулся на Шестую Стрит, то увидел толпу, собравшуюся перед нашим трехэтажным домом. Все скучились на углу и долго чего-то ждали. Мне позволили протиснуться через них и войти в дом. Все смотрели мне вслед большими глазами. Это были взгляды сочувствия. В толпе я увидел Пита со сложенными на груди руками. Он поднял руку, приветствуя меня кратким жестом сочувствия.
Дядя Виктор стоял на нижних ступенях внешней лестницы с сигарой во рту, с уголка его губ стекла капля коричневого сока. Арманд сидел на перилах, печально свесив голову.
- Отец… - я пытался овладеть собственным голосом.
- Он - в больнице, - сказал дядя Виктор. – Его оперируют. Нас отослали домой. Доктор Голдстейн сказал, что он сообщит нам, когда все закончится.
Арманд спрыгнул с перил и предстал предо мной.
- Где ты был?
Я пожал плечами. Я не смог найти слов, чтобы ему ответить, и не смог бы ответить, даже если б нашел подходящие слова.
Мать позвала меня с веранды: «Зайди в дом, Пол, давай, а то замерзнешь».
Мне внезапно стало холодно, и мои зубы начали стучать друг о друга. Мороз разрисовал белой краской стекла на окнах, скрыв за ними ландшафт. Никогда прежде не думал, что солнце может быть таким холодным. Я оглянулся на дядю Виктора, на его усталое лицо, с линиями морщин под его унылыми и потусклыми глазами.
- «Струпья» победили, дядя Виктор? – спросил я.
- В таком бою не побеждает никто, - ответил он.
- Мы им дали, как следует, - сказал Арманд. Его слова были жестки и пламенны, а глаза горели. - Из города съехалась вся полиция. Их посадили на их грузовики, и выслали их обратно, кроме тех, кто в больнице. Они больше не вернутся, правильно, дядя Виктор?
- Правильно, - подтвердил он, положив руки на плечи Арманда. В его голосе было восхищение и гордость пламенностью Арманда.
- А, как забастовка? – спросил я, все еще дрожа, и переживая случившиеся в офисе Рудолфа Туберта, и меня поразила необходимость стоять здесь расспрашивать о ходе забастовки.
- Она продолжается, - ответил дядя Виктор. – Но когда все станет на свои места. Мы что-то выиграем, а что-то потеряем. Но победа будет важнее потерь…
Я поднялся по лестнице прямо в объятия матери, чтобы испытать всю их силу. Я дрожал от холода. Она потрогала губами мой лоб.
- Пол, тебя лихорадит, - сказала она, и отправила меня в спальню. Она принесла мне аспирин и горячее какао, и затем наблюдала, как я пью из чашки. Ее лицо выглядело истощенным, а глаза были как стеклянные, будто она ослепла. Все, что она делала - ходила, разговаривала, раздевала меня – было по памяти.
- Я надеюсь, что Па скоро поправится, - шептал я, пока ее губы терлись о мою щеку.
- Мы должны быть сильными, Пол, - сказала она. - Независимо оттого, что может случиться. Молись, Пол, и будешь сильным…
Я провалился в глубокий, без сновидений сон, оказавшись на бездонной глубине, в сердце безграничной темноты, вычеркнувшись из бытия, став ничем, нолем, цифрой, не значащей ничего.
Я проснулся от звуков смеха и веселья, от звона стаканов и приглушенных воплей радости. Я протер глаза и подкрался к двери. Я пристально вглядывался в происходящее на кухне. Я видел, как сияет мать, сидя за столом, как смеются братья и сестры, как о чем-то весело бормочет в двери дядя Виктор.
Она увидела меня у двери.
- Твой отец, Пол! - закричала она с огоньками в глазах, на ее щеках был румянец радости и веселья. - Он выжил! Только что у нас побывал доктор Голдстейн! С ним все будет хорошо…
- Хорошо, - сказал я.
В моем голосе была пустота.
Я думал о Рудольфе Туберте, о ноже и том особенном звуке, который изошел из его губ, когда нож проник в его плоть, и из раны брызнула кровь. Я отвернулся, чтобы никто не видел, как меня трясет от ужаса и дрожи.
Три недели спустя умер Бернард.
Во сне.
Его тело было холодным и лишенным жизни, когда мы все пытались его разбудить в последний день того, полного проклятий года.
Сьюзен
Я хочу представиться.
Меня зовут Сьюзен Роджет. Я сижу за пишущей машинкой на девятом этаже в квартире Мередит Мартин на Питер-Копер-Виллидж, город и штат Нью-Йорк. Выглянув из окна, я вижу Вест Ривер[Западная Река], где в бурлящих водах маленький буксир толкает огромный танкер. Ясный июльский день, и если быть точнее, то сегодня суббота, 9 июля. И если меня что-нибудь сейчас волнует, то лишь последние слова в рукописи, которую я только что прочитала, наверное, уже в десятый раз:
«…Его тело было холодным и лишенным жизни. Мы все пытались его разбудить в последний день того, полного проклятий года».
Дерьмо.
Мне бы хотелось, чтобы все начиналось совсем не так, чтобы все было гладко, просто и прямо. Профессор Варонски на занятиях по Творческому Письму говорил, что лучший способ состоит в том, чтобы погрузиться в работу и начать, что бы вы не начинали. И, самое главное, сказал он, делать это надо самостоятельно.
О, я все делаю сама, без чьей-либо помощи, так что все в порядке. То, что поставило меня в столь затруднительное положение. Прежде всего, мне не надо было читать эту рукопись. Никому не должно быть никакого дела до того, как я это сделала. Но как тогда узнать об этом парне по имени Пол, об исчезновении и обо все остальном?
Ладно, предположим, я начала.
Затем, как полагается, мне придется объяснить, как я приехала в Манхэттен, проделав путь в тысячу миль от Фарли, штат Айова, будучи командированной Бостонским Университетом, чтобы посетить известного литературного агента.
Крепкие нервы, и еще - готовность к любому риску. Профессор Варонски говорит, что автор всегда должен рисковать, бросая вызов противоречиям, будучи немного следопытом и сумасшедшим в одно и то же самое время. Так что я взяла себя в руки (на что не потребовалось много усилий, потому что я уж точно не увядающая фиалка) и рискнула послать письмо Мередит Мартин.
В письме, я ей объяснила что:
1. Я горю желанием стать писателем и всегда хотела им быть. Я предпочитаю писать так же, как едят или пьют, что является лишь небольшим преувеличением.
2. Я собираюсь начать учиться на третьем курсе Бостонского Университета этой осенью, специализируясь по коммуникации и общению – чуть ли не самому главному в литературной форме.
И тогда я бросила свою бомбу:
3. Я являюсь родственницей одного из ее наиболее известных клиентов - автора «Ушибов в Раю» и всех других его замечательных романов и рассказов. (Не прямая кузина, да, но пока все еще родственница.)
Затем о жаловании.
4. Есть ли у меня такая возможность, поработать в ее агентстве в течение лета? Жалованье меня не интересует, да и в нем нет необходимости (алименты, выплачиваемые моим отцом, начиная с его развода с моей матерью настолько велики, что он сокрушает меня подарками и привязанностью, и обещает субсидировать меня, если мне удастся договориться о летнем исследовании с Мередит Мартин.)
И последнее, что меня волновало: телефон в комнате общежития, по которому она все время мне звонила. И моя соседка по комнате Дорри Фейнголд сказала, что это не только действует ей на нервы, но и выходит за грань нахальства.
Вот и пробил час. Позвонила сама Мередит Мартин. И, кажется, что лишь из любопытства, она пригласила меня в Нью-Йорк. Мы поражены. Я узнаю, что она привыкла к своим манхэттенским посетителям. К ней постоянно приезжают развлечься ее многие племянницы и племянники со Среднего Запада, когда сама Мередит лишь однажды когда-то работала в провинциальной библиотеке где-то в Канзасе. В ее квартире есть комната, которую она держит специально для гостей, и она не только нанимает меня за минимальное жалованье, предъявляя максимальные требования, она впускает меня к себе в квартиру, даже не позволив мне поблагодарить ее.
«Ты не знаешь, как я обязана Полу», - сказала она.
И чем она так ему обязана?
Я не стала ее об этом расспрашивать. У меня не слишком крепкие нервы.
И вот я в Манхэттене, в квартире Мередит. Я уже третью неделю работаю в «Брум и Компания», вскрывая почту, отпечатывая контракты, отвечая на телефонные звонки, и находя это все очень захватывающим, не говоря уже о бесконечной суматохе самого города замечательным летом 1988 года.
