Анна Рэдклиф - Тайны Удольфского замка. Том 2
Некоторое время Эмилия была не в силах держать перо, сердце ее разрывалось от борьбы противоположных чувств: ведь ей предстояло отказаться от счастья всей последующей жизни, от надежды, постоянно поддерживавшие ее в часы невзгоды.
Между тем Монтони повторил свое обещание и заметил, что ему время дорого; тогда она подписала бумагу, и тотчас же в бессилии откинулась на спинку стула; оправившись, она попросила его, чтобы он отдал распоряжения об ее отъезде и позволил Аннете сопровождать ее. Монтони улыбнулся.
— Мне необходимо было обмануть вас, — проговорил он, — не было иного средства заставить вас поступить благоразумно: конечно, вы уедете, но не теперь. Сперва я должен обеспечить за собой владение этими поместьями; когда это будет сделано, вы можете вернуться во Францию, если хотите.
Беззастенчивая подлость, с какой он нарушил свое слово, возмутила Эмилию так же глубоко, как и сознание, что она принесла бесплодную жертву и должна оставаться пленницей. Она не находила слов, чтобы выразить свои чувства, да и знала, что это все равно не поможет. Она бросила на Монтони взгляд, полный презрения; он отвернулся и просил ее удалиться из комнаты; но она не в силах была двинуться, опустилась на стул у двери и тяжело вздохнула. Она не находила ни слов, ни слез.
— К чему предаваться ребяческому горю? — сказал Монтони. — Постарайтесь ободриться и сносить терпеливо то, что неизбежно; по-настоящему, вам не на что жаловаться. Имейте же немного терпения, и вас отправят назад во Францию. А пока уходите к себе!
— Я не решаюсь идти туда, где опять могу подвергнуться преследованию синьора Верецци, — возразила Эмилия,
— Разве я не обещал защищать вас? — спросил Монтони.
— Вы обещали, синьор… — произнесла Эмилия с некоторым колебанием.
— А разве вам мало моего обещания? — прибавил он сурово.
— Вспомните свое первое обещание, синьор, — проговорила Эмилия дрожащим голосом, — и судите сами, могу ли я довериться вам…
— Значит, вы заставляете меня объявить, что я не намерен оказывать вам покровительства? — сказал Монтони тоном надменного неудовольствия. — Ступайте-ка в вашу комнату, а то я возьму назад свое обещание; вам нечего там бояться.
— Если вы этого требуете, я готова повиноваться.
Эмилия вышла и тихо направилась к главным сеням; страх встретиться с Верецци или Бертолини побуждал ее ускорить шаги, хотя она едва держалась на ногах от слабости; вскоре она очутилась опять в своей комнате. Пугливо озираясь, нет ли там кого, и тщательно обыскав все углы, она заперла за собой дверь и села у одного из окон. Здесь она опять предалась размышлениям; она старалась уцепиться хоть за какую-нибудь слабую надежду, чтобы поддержать свой изнемогающий дух, так долго подавленный и терзаемый, что если б она не боролась изо всех сил против несчастья, она легко могла бы лишиться рассудка навсегда. Она заставляла себя верить, что Монтони действительно намерен отпустить ее во Францию, как только вступит во владение ее собственностью, и что он тем временем будет ограждать ее против оскорблений; но главная ее надежда была на Людовико: она не сомневалась, что он будет усердно действовать в ее интересах, хотя он и отчаивался достигнуть успеха. Впрочем, одно обстоятельство радовало ее, Из осторожности, или, вернее, из опасений она воздерживалась упомянуть имя Валанкура в разговоре с Монтони, хотя несколько раз готова была это сделать перед тем, как подписала бумагу; точно так же она удержалась от соблазна поставить его освобождение непременным условием при сделке с Монтони, на случай, если Валанкур в самом деле находится в замке. Если б она имела неосторожность проговориться, злокозненность, вероятно, побудила бы Монтони подвергнуть Валанкура новым строгостям, и, пожалуй, продержать его в плену всю жизнь.
Так провела она этот печальный день, как проводила много дней раньше, в этой самой комнате. Приближалась ночь; Эмилия охотно пошла бы опять ночевать в комнату Аннеты, но какое-то особенное любопытство побуждало ее остаться у себя, невзирая на страх. Когда в замке все затихнет и настанет час полночный, она решила ждать той музыки, которую слышала раньше. Хотя звуки ее не дадут ей возможности убедиться, здесь ли Валанкур, по крайней мере они поддержат ее надежду и доставят ей утешение, необходимое в ее горестном положении. Но, с другой стороны, что, если музыка не повторится и все будет тихо? Она боялась даже остановиться на этой мысли, но с напряженным нетерпением стала ждать положенного часа.
Ночью разыгралась буря; ветер яростно потрясал зубцы башен и по временам в воздухе проносились протяжные стоны, какие порою обманывают воображение во время бурь. Эмилия слышала, как бывало прежде, шаги часовых, проходивших по террасе к своим постам, и, выглянув из окна, заметила, что число стражи удвоено — предосторожность, показавшаяся ей нелишней, когда она бросила взгляд на стены и увидала их разрушение. Знакомые звуки солдатских шагов и их далеких голосов, доносившиеся до нее ветром и опять замолкавшие, приводили ей на память грустное ощущение, испытанное ею, когда она раньше слышала те же самые звуки, и вызывали невольное сравнение между ее тогдашним положением и теперешним. Но в этих соображениях не было ничего утешительного, она благоразумно прервала нить своих мыслей, закрыв окно, так как еще было слишком рано для музыки, и она решила терпеливо ждать положенного часа. Дверь на потайную лестницу она пробовала заградить, по обыкновению, приставив к ней тяжелую мебель; но страх подсказывал ей, что такой предосторожности недостаточно, ввиду силы и настойчивости пылкого Верецци; она поглядывала на большой тяжелый сундук, желая, чтобы Аннета и она имели силу сдвинуть его с места. В душе браня за долгое отсутствие Аннету, которая, вероятно, засиделась с Людовико и другими слугами, Эмилия поправила в очаге огонь из древесных стволов, чтобы комната казалась менее неуютной, и села перед ним с книгой; глаза ее бегали по страницам, но мысли были заняты Валанкуром и собственными несчастиями.
Вдруг в тот момент, когда затих ветер, ей показалось, что она слышит музыку; она подошла к окну послушать, но яростный порыв ветра опять заглушил все другие звуки. Когда ветер стих, она отчетливо услыхала среди наступившей глубокой тишины нежные звуки лютни, но тотчас же опять буря равеяла звуки и опять вслед за порывом урагана наступила торжественная пауза. Эмилия, дрожа от страха и надежды, открыла окно, чтобы удобнее слушать и с целью попробовать, не может ли ее собственный голос быть услышан музыкантом: дальше выносить это состояние мучительной неизвестности у нее не хватало сил. В комнатах стояла невозмутимая тишина, и она могла различить доносившиеся снизу нежные ноты лютни и жалобный голос, казавшийся еще мелодичнее, в совокупности с тихим, шелестящим звуком, который проносился по макушкам деревьев и пропадал в надвигавшемся порыве ветра. Высокие вершины вдруг неистово закачались, по сосновому лесу слева пронесся ураган с тяжелым стоном, затем прокатился выше по лесу на горе, пригибая деревья почти до земли; по мере того как буря неслась дальше, другие леса — направо, как будто отвечали на ее отчаянный призыв; затем дальние леса начинали шуметь, но уже тише, почти шепотом и, наконец, ветер совсем замирал в отдалении. Эмилия слушала с трепетным ожиданием, надеждой и боязнью; опять ухо ее уловило тающие звуки лютни и тот же торжественный голос. Убежденная, что музыка доносится из комнаты внизу, она далеко высунулась из своего окна, чтобы посмотреть, не льется ли оттуда свет. Но окна как внизу, так и наверху помещались в таких глубоких впадинах стен, что она не могла видеть их, и даже слабого луча света, который, вероятно, лился оттуда. Тогда она осмелилась крикнуть; но ветер унес звуки ее голоса на другой конец террасы; потом опять послышалась музыка в ту минуту, когда затих ветер. Вдруг ей почудился шум в ее комнате, и она спряталась в амбразуру окна; но вслед затем она узнала голос Аннеты у дверей и впустила ее.
— Подойди к окну, Аннета, но только потише, — сказала она. — Давай вместе слушать, опять музыка играет.
Обе притихли; наконец размер песни переменился, и Аннета воскликнула:
— Царица Небесная! Да ведь я прекрасно знаю эту песню, это французская песня: ее поют у нас на родине!
Это была баллада, которую Эмилия уже слышала в один из вечеров, однако не та, с которой она впервые познакомилась в рыбачьем домике в Гаскони.
— О, это француз поет, — заметила Аннета, должно быть, мосье Валаккур…
— Тише, Аннета, не говори так громко, — остановила ее Эмилия, — нас могут подслушать.
— Как! вы боитесь, что шевалье подслушает? — удивилась Аннета.
— Нет, — печально промолвила Эмилия, — не он, а кто-нибудь, кто донесет на нас синьору. На каком основании ты думаешь, что это поет г. Валаккур? Но слушай! Песня раздается громче! Узнаешь ты его голос? Я боюсь довериться своему собственному суждению.
