Татьяна Степанова - Царство Флоры
— Готова ваша композиция? — спросил Колосов.
У него болела голова. Он явился сюда, чтобы работать, получать ответы на интересующие его конкретные вопросы. А его форменным образом забалтывали разной ерундой.
— Совсем готова. Только… смотрите, она его, кажется, увозит! Похищает! Как романтично! — воскликнул Балмашов.
Колосов выглянул в окно: Фаина Пегова садилась в черный «Мицубиси Паджеро». Брюнет-адвокат по имени Марат сидел за рулем.
— А как же букет для вашей мамы? — крикнул ему Балмашов, выходя на крыльцо.
— Потом заберу. Позже, — отрывисто бросил Марат.
— Фаина, а ты чего приезжала-то? — громко спросил ее Балмашов. — Я так и не понял.
— Ничего, сейчас это уже неважно. Потом, после, — звонко ответила Фаина.
Заурчал мощный мотор. Она высунулась из окна.
— Аличка, радость моя, придется тебе сегодня без меня обедать, — обратилась она к подруге. — И, наверное, ужинать тоже. Можешь на машине погонять, вот, лови ключи. — Она бросила ключи от «Вольво».
— А домой мне что, сегодня совсем не возвращаться? Ехать к себе в конуру?
Колосов, слышавший этот диалог, потом не раз и не два вспомнил эту фразу Алевтины Ойцевой. И ее голос, особенно голос — хриплый, насквозь пропитанный обидой, ревностью и злобой.
Проходя мимо Ойцевой, он заметил, как она что-то нервно ищет в своей маленькой спортивной сумке, висящей у нее через плечо. Он еще подумал — какие-нибудь ключи или пудреницу. Но это были не ключи и не пудреница. Это было нечто совсем другое.
Глава 15 «РАДОСТЬ, РАДОСТЬ, РАДОСТЬ МОЯ…»
Так кто же кого увез, умыкнул из ЦАРСТВА ФЛОРЫ назад в душную, пыльную Москву — она ли его, он ли ее, — Марат Евгеньевич Голиков так в тот момент и не понял. Все произошло спонтанно, артистически легко и непредсказуемо. Они увидели друг друга, узнали, и все сразу было решено и понятно. Семь лет — это ведь не срок для бывших любовников. А они были любовниками когда-то.
— Ну, как поживают твои любовницы? — спросила его Фаина, тихонько смеясь.
— А твои любовники, радость моя?
Нет, он не забыл эту самую «радость» — словечко это, как эхо, было неотделимо от Фаины, оно липло ко всем, кто когда-либо спал с ней.
А они семь лет назад не только спали, но и жили вместе, деля все пополам — и кров и стол. Он даже, помнится, не так часто навещал мать в то время, не возил ей цветы и подарки и даже собирался сделать ее «бабкой», мечтая, что Фаина родит ему ребенка. Но не получилось. Правда, она все-таки забеременела, но какими-то таблетками спровоцировала себе выкидыш. Какое-то время они еще жили и спали — по инерции. А потом… Кто кого бросил тогда — он ли ее, она ли его, Марат тоже так и не осознал толком. Прежде ему всегда казалось, что он — он бросил ее, в том числе и ради своей матери, которая Фаину, как и всех его прочих подруг, органически не переваривала. Но сегодня, сейчас, видя Фаину вновь и вновь поразившись (черт, ей же за тридцатник уже прилично, и так, стерва, хороша, так хороша! А его ведь в последнее время все на малолеток тянет, на свежатинку), он уже был не уверен — нет, все-таки, кажется, бросила его тогда она. Ушла к этому… как его там…
— Ну, и как твои любовники, расскажи, поделись.
— А — все козлы. Такие унылые козлы, радость моя. — Ее глаза-фиалки смеялись, обещая так много и сразу, что он — он, Марат Голиков, атлет, поклонник кодекса Бусидо, охотник на кабанов, даже растерялся. — И никого кругом, полный абзац. И некому руку подать в минуту душевной тревоги.
— Не хочешь где-нибудь выпить со мной?
(Нет, выпить, а значит, уехать, смотаться предложил все-таки он. Его была инициатива.)
— Почему бы и нет? Не виделись целый век, радость моя, а нам есть что вспомнить, правда?
— Фаина, ты чего приезжала-то? Я так и не понял! — крикнул им вдогонку с крыльца Балмашов.
Он вышел с готовым букетом, но у Марата уже не было сил забрать его. Он сидел за рулем, сам весь на взводе. Он не был виноват ни в чем и сам не узнавал себя. Букет для матери так и остался невостребованным. И ехать к ней сейчас не было никакого желания, потому что Фаина… Фаина, которую он бросил семь лет назад и которая семь лет назад его бросила, отшвырнула, как использованную вещь, была тут, рядом, близко на пассажирском сиденье.
Неужели она до такой степени напоминала ему мать? Была на нее так похожа? Нет, вовсе нет. Тут что-то совсем другое.
— Ты ведьма, Фаина, — сказал он ей, когда они мчались в Москву.
Подруга — та дылда, девица с вытянувшейся от огорчения физиономией — осталась где-то там, далеко. Букет для матери тоже. Раненый и так и не убитый кабан рыскал тоже вдали от Москвы по заповедному Евпатьевскому лесу. И о нем тоже следовало на время забыть.
— Ты настоящая ведьма, — повторил Марат с неподдельным восхищением. — Ну, как ты жила все это время? Рассказывай.
— Нечего рассказывать, радость моя, — Фаина улыбалась.
— Как — совсем?
— Ну, может, потом, когда выпьем в баре.
Он выбрал модный гламурный бар на набережной Тараса Шевченко. Выбрал не без задней мысли — стены бара с момента открытия украшали фотографии самых красивых женщин столичной тусовки. Фото Фаины Пеговой — в полный рост, в винтажном платье сороковых годов, стилизованной под Вивьен Ли, — украшало стену над черным кожаным диваном, на котором они и устроились в ожидании коктейля.
— Водку, джин?
— Водку с тоником и льда побольше. Жарко. — Фаина вытянула ноги и оперлась рукой о диванный валик. На ней был атласный топ и короткая юбка. Марат не отводил глаз от ее стройных ног, от глубокого декольте. Когда они жили вместе, она порой не носила нижнего белья. Тогда все тащились от Шарон Стоун в «Основном инстинкте» и брали на вооружение все ее тамошние приколы. Господи, сколько же лет прошло… И они постарели, потеряли столько времени, растратив его даром…
— Ты так и не женился, радость моя?
— Нет.
— Ах да, я и забыла, мама не велит. Кстати, как она, здорова?
— Мать здорова. У нее все хорошо. Я заехал, чтобы подобрать ей цветы.
— А наткнулся на меня, как на иголку, — Фаина засмеялась, показывая белые зубы. — Ты всегда был примерным мальчиком.
— А ты скверной девчонкой. Что у тебя с Балмашовым?
— Ничего. Он женился на француженке.
— Это я знаю. Значит, с этим, со вторым, с Тихомировым?
— С ума сошел? — Фаина даже захохотала. — Он же на каждом углу кричит про свою тройню.
— Но ты же ведь не можешь без мужиков.
— Кто тебе сказал, радость моя? Сейчас такие тухлые мужики пошли, что особо-то не разбежишься.
— А что это за девчонка была с тобой сегодня?
— Это моя Аля. Я не пойму, это что — допрос?
Марат сжал ее руку, державшую бокал. Он и сам не понимал.
— Пусти, мне больно.
— Ты стала еще красивей.
— Мне больно, ты стакан раздавишь, я обрежусь.
— А что же тот, про которого ты говорила?
— Кто?
— О ком ты приехала разузнать?
— А, этот, — Фаина вздохнула. — Его нет. Убили его, радость моя. Прикончили на днях.
— Кто убил?
— Если бы знать!
— У тебя что, в связи с этим неприятности?
— Нет. Если возникнут, найму тебя как лучшего адвоката Москвы. Ты еще не бросил свою практику?
— Нет, — покачал головой Марат.
— Значит, будешь моим защитником. Будешь ведь? — Фаина заглянула ему в глаза. Потом ее взгляд упал на свой портрет на стене. Она пристально и ревниво вглядывалась в себя на фото, вбирая все — позу, жест, каждую складку платья. Глаза ее потемнели, зрачки расширились, щеки порозовели.
— Здесь курят? — спросила она слегка охрипшим голосом.
— Нет, пойдем, я покажу место, где можно курить.
Он поднялся с дивана, кивнув невозмутимому лощеному бармену, взял Фаину за руку и повел ее в туалет.
Здесь все — стены, пол, потолок, было сплошь отделано черным мрамором, над позолоченными раковинами поблескивало огромное венецианское зеркало. Фаина приникла было к нему, разглядывая себя, совершенно не смущаясь обстановкой, но Марат не дал ей времени — буквально втолкнул в тесную туалетную кабинку, бормоча полный бред, сам себя не узнавая, сам себе поражаясь. Разве так ведут себя с женщинами самураи и охотники на кабанов, атлеты, дайверы и байкеры, поклонники Кастанеды и кодекса Бусидо, адвокаты и спортсмены, тридцатисемилетние «примерные мальчики» из хороших столичных семей, до седых волос маменькины сынки, патологически-бездарно влюбленные в…
— Не смей, разорвешь! — обжег его шепот. — Я сама сниму.
Но он уже ничего не слышал, кроме бешеного стука собственного сердца — как и там, в засаде, в том сыром овраге, в заповедном Евпатьевском лесу. Кабан давно уже был рядом, совсем близко, где-то там — внутри и только ждал момента вырваться наружу и полоснуть клыками, вспарывая плоть, кропя кровью траву, листья кустов, землю, раскисшую от дождей…
