Льюис Пэрдью - Дочерь Божья
Когда он вышел в коридор, до него долетели шаги по лестнице и голос парня, пытавшегося утешить девушку, чей стальной стержень все-таки не выдержал. Сет схватил дипломат под мышку и выбежал из здания.
Зоя с трудом боролась с желанием помолиться, стоя посреди комнаты и размышляя о путях к спасению.
До того, как ее схватили, она не верила в бога, который прислушивается к молитвам верующих. Начать молиться сейчас было бы лицемерием, которое она так презирала.
Мать воспитывала ее в духе ортодоксального протестантства. Каждое воскресенье они ходили в маленькую кирпичную церковь округа Ориндж к югу от Лос-Анджелеса. Их вера считала танцы делом грешным, а большинство избранных политиков левее Роналда Рейгана — слугами Антихриста. Они знали, что мир сотворен в 4004 году до Рождества Христова, потому что так сказано в Библии, а стало быть, и не обсуждается, потому что каждое слово Библии написано рукою Зевсоподобного Бога, который готов ввергнуть тебя в геенну огненную на веки вечные, если ты вдруг не веришь в единственного порожденного им Сына.
Ее отец никогда не ходил в церковь, что — наряду с его решением относительно того, что делать с ее цветным слухом, — было благодатной почвой для бесконечной ругани и склок. Когда Зоя была подростком, он как-то раз сказал ей: «Учитывая, сколько в мире существует церквей и верований, было бы весьма самонадеянным считать лишь свою веру истинной, а все остальные — ложью и дорогой в Ад. Возможно, нам стоит просеять все религии и взять зерно истины из каждой».
Протестовать против церкви было легче легкого. Зоя вывернула отцовское кредо наизнанку: по словам отца, рациональное зерно есть в каждой религии, но она решила, что раз церкви между собой так собачатся, значит, все они лгут. Когда Зоя отказалась ходить в церковь, мать стала еще более фанатичной. Как-то воскресным утром после особенно жаркого спора за завтраком мать пошла в церковь и домой больше не вернулась. То же самое произошло с одним из баритонов церковного хора. Зоя больше никогда не слышала о своей матери.
Ее исчезновение явилось для Зои окончательным доказательством того, что Бог — мошенник, а все люди — лохи. Это единственное, в чем она была абсолютно согласна с Карлом Марксом.
И вот теперь она, запертая в бетонных кишках подвала в Цюрихе, боролась с собственным лицемерием — желанием молиться. Говорят, в окопах не бывает атеистов. Для нее это означало лишь то, что доведенные до отчаяния люди опускаются до самообмана веры ради фальшивого успокоения. Поначалу горячее желание молиться удивило ее саму, но затем она поняла, какие побуждения ее на это толкнули, и решила сохранить чувство собственного достоинства и не опускаться до того, чтобы умолять о спасении какого-то бога, в которого она никогда не верила.
Как бы ей хотелось верить, чтобы можно было заключить сделку.
Помоги мне выбраться отсюда, и я в Тебя поверю; я сделаю все, что захочешь.
Зоя помотала головой, устыдившись собственных мыслей. Что хорошего в боге, которого можно обвести вокруг пальца под давлением обстоятельств?
— Какая безнадега, — тихонько сказала она самой себе. Талия поддерживала в ней силы и уверенность, но каждый вечер, когда ее отводили обратно в ее комнату, депрессия сочилась из каждой тени.
Она медленно повернулась, глядя по очереди на стены своей тюрьмы — на три сплошные бетонные плиты и четвертую, где была лишь тяжелая железная дверь с засовом на двух замках и петлями, приваренными так, чтобы их нельзя было снять. Вентилятор приварен сверху к дыре, куда легко пролезла бы ее голова. Она посмотрела на бетонную плиту под ее ногами, потом на дощатый потолок над головой. Сквозь постоянный шум в ее клетки она едва могла расслышать слабый звук шагов в кабинете наверху.
Тяжелая пустота безысходности разверзлась у сердца черной дырой, готовой поглотить ее целиком.
Ты всегда должна считать, что выход есть, вдруг возникли в ее сознании отцовские слова, и твоя задача — найти решение, каким бы невозможным оно ни казалось, потому что в поисках оправданий провала нет практической пользы. Она не вспоминала эти слова почти десять лет. Сейчас они вдруг прозвучали так ясно, будто он произнес их только что. Зоя приободрилась, а кожа ее будто вспыхнула огнем.
И тут же она припомнила его кустарную студию. Отец работал над четырехтонным стальным кубом для скульптуры, которая должна была стать центральной композицией на открытии его галереи. Скульптура называлась «Огонь Разума», и задача состояла в том, чтобы композиция общим весом больше, чем «шевроле-сабурбан», выглядела легче перышка.
Зоя продолжала медленно озирать свою тюрьму, но видела теперь уже не бетонные стены, а далекие годы, что прошли за полмира отсюда.
Когда логика не помогает, говорил отец, ищи решение в нелогичном.
В конце концов, он придумал метод полировки стали — ореховой скорлупой, с помощью электромагнитной подвески.
Когда разум тебя подводит, ищи ответы в своем сердце.
«Огонь Разума» купили за деньги, превысившие его заработок механика за семь лет. И он прожил еще семь лет, пока огромная бронзовая отливка не свалилась на него и не придавила насмерть. Свою первую художественную галерею она открыла на деньги из наследства.
Ты должна представить свой путь сквозь преграды, говорил с нею отцовский голос. Выключи разум и дай волю чувствам.
— Дай мне вдохновение, пап, — тихо попросила Зоя, сглотнув слезы. — Это должен быть шедевр воображения. Помоги мне, папочка.
11
Нохшпиц — иззубренный гранитный шпиль, возвышающийся на восемь тысяч футов над уровнем моря в Австрийском Тироле на юго-западе от Инсбрука. Это очень негостеприимная гора — холод, отвесные кручи, ни одного дерева; скала доступна лишь птицам, опытным альпинистам и тем счастливчикам, которым довелось прокатиться в гондоле частного фуникулера к массивному шале неподалеку от вершины.
Это шале было построено в 1921 году как гостевой домик — австрийский трактирщик надеялся привлечь лыжников, катающихся на местных склонах. В нем двадцать пять номеров, и в каждом — своя ванная и камин, а также общий зал, расположенный в крыле, что выдается уступом над скалистым утесом.
Однако совершенная уединенность, делавшая это место привлекательным, также стала и препятствием к его процветанию. Чтобы добраться до отеля, гостям приходилось проделать долгий путь по продуваемому всеми ветрами серпантину из Инсбрука до станции крохотного фуникулера у подножия горы. В те времена по немощеным горным дорогам на автомобилях разъезжать было невозможно, так что приходилось пользоваться двигателем в одну лошадиную силу. В сырую, морозную или снежную погоду добраться до шале было решительно невозможно — либо дорога сопрягалась с такими трудностями, что это отпугивало любого потенциального клиента. Отель разорился в 1924 году, когда оборвавшийся трос унес жизни пятерых человек, ехавших в гондоле.
Два года спустя богатый итальянский промышленник выкупил шале для собственного отдыха и проведения деловых встреч, а через семь лет, когда он умер, отель по его завещанию отошел католической церкви.
За панорамными стеклами помещения, когда-то бывшего обеденным залом, по стойке «вольно», как на смотре — спина прямая, ноги на ширине плеч, руки на пояснице, — стоял кардинал Нильс Браун, архиепископ Венский и глава Папской комиссии по делам неверующих. На нем были толстый свитер плотной вязки, саржевые слаксы и легкие туристические ботинки. Его алое облачение лежало в шкафу в его комнате — там оно обычно и оставалось все время, пока он был здесь. Кардинал провел ладонью по своим черным с проседью волосам и рассеянно взглянул сквозь морозные узоры на окнах на крошечные фигурки лыжников, копошившиеся на склонах внизу.
Он вглядывался в долину, стараясь разглядеть за ней вершину, которую он так пока и не покорил. Со стороны фасада шале была видна Олимпийская слаломная трасса Акзамер-Лицум,[13] где в 1968 голу ставил свои рекорды Жан-Клод Килли.[14] Сейчас кардинал щурился от яркого солнца, которое вышло из-за туч и не оставило ни единой тени на ослепительной белизне склонов. Над головой на всех парусах летели бригантины облаков — арьергард шторма, за ночь покрывшего весь Австрийский Тироль новым полуторафутовым слоем снега.
Он смотрел, как в долине внизу темной лентой петляла меж заснеженных берегов речушка Инн. К досаде конькобежцев, она еще не замерзла. Взгляд кардинала скользнул вдоль русла реки дальше, мимо иероглифических рулежных дорожек аэропорта к сердцу Инсбрука. Остановив свой взгляд на заснеженных готических крышах, он вспомнил о предстоящей сегодня встрече с Гансом Моргеном — простым деревенским священником с очень непростым прошлым. И, по всей видимости, без надежд на будущее.
