Монс Каллентофт - Зимняя жертва
— У нее есть телесные повреждения?
— Все зажило. Но ей пришлось удалить матку. Штуки, которые запихивали в нее там, в лесу, оставили серьезные раны.
— Она испытывает боль?
— Физически? Нет, не думаю.
— С ней проводится какая-то терапия?
— Вы должны понять одну вещь, фрекен Форс: проводить терапию с человеком, который не говорит, практически невозможно. Молчание — мощнейшее оружие души.
— То есть вы полагаете, при помощи молчания ей удается как бы оставаться в себе?
— Стоит ей заговорить — и она окажется вне себя.
— Мария живет здесь.
Служительница осторожно открывает дверь, третью из семи по коридору на втором этаже. Линолеум блестит в свете люминесцентных ламп; из комнаты слышен тихий стон. В отличие от дома престарелых здесь используют парфюмированные моющие средства. Лимонник — совсем как на курорте в линчёпингском отеле «Экуксен».
— Если не возражаете, я войду первой и предупрежу о вашем визите.
Через приоткрытую дверь Малин слышит голос служительницы; та словно разговаривает с ребенком.
— Здесь девушка из полиции, она хочет побеседовать с тобой. Ты не против?
Никакого ответа.
— Теперь можете войти, — говорит служительница, вернувшись.
Малин распахивает дверь на всю ширину и проходит через маленькую прихожую. Дверь в туалет и душ приоткрыта.
На столе поднос с обедом, съеденным наполовину. Телевизор на табуретке, на полу сине-зеленый тряпичный коврик, на стенах плакаты с изображениями мотоциклов и гоночных машин.
В углу на постели сидит Мария Мюрвалль. Она кажется неким бесплотным существом, тщательно расчесанные светлые пряди заслоняют лицо.
«Ты похожа на меня, — думает Малин, — слишком похожа».
Женщина на постели не обращает на Малин никакого внимания. Она сидит неподвижно, свесив ноги в желтых гетрах на пол и опустив голову. Ее глаза открыты, пустой и в то же время удивительно ясный взгляд устремлен в пространство.
За окном густо идет снег. Опять. Может, наконец потеплеет на несколько градусов.
— Меня зовут Малин Форс. Я инспектор из полиции Линчёпинга.
Никакой реакции.
Тело Марии — сама тишина и покой.
— На улице холодно, — продолжает Малин. — И ветрено.
«Идиотка», — упрекает она себя мысленно.
Губы Марии Мюрвалль беззвучно шевелятся.
Лучше сразу к делу — пан или пропал.
— Один из ваших клиентов в социальной службе Юнгсбру найден убитым.
Мария Мюрвалль моргает, но не двигается.
— Это Бенгт Андерссон. Его нашли повешенным на дереве. Голого.
Мария дышит, снова моргает — только это и показывает, что она жива.
— Это с Бенгтом ты столкнулась тогда, в лесу?
Движение ногой, чуть заметное через желтую хлопчатобумажную ткань.
— Я знаю, ты помогала Бенгту. Старалась, чтобы с ним все было хорошо. Ведь так?
За окном все идет снег.
— Почему ты так о нем заботилась? Почему он не был таким, как все? Или ты тоже была против всех?
Что значит это молчание?
Уходи же и не приходи сюда со своими вопросами. Разве ты не понимаешь, что я умираю, когда слышу об этом, или, наоборот, я буду вынуждена жить, если отвечу тебе. Я дышу — только и всего. Но что значит дышать?
— Ты знаешь о Бенгте Андерссоне что-нибудь такое, что могло бы помочь нам?
Зачем я продолжаю? Потому что ты знаешь…
Мария Мюрвалль отрывает одну ногу от кровати, переводя свое худенькое тело в лежачее положение, взгляд ее перемещается вместе с телом.
Совсем как у животного.
Расскажи, что ты знаешь, Мария. Воспользуйся даром речи.
Черный хищник в лесу. Это он, человек с заснеженной, продуваемой всеми ветрами равнины?
Возможно ли?
Нет.
Или?
Вместо этого Малин спрашивает:
— Зачем, как ты думаешь, кому-то понадобилось вешать Бенгта Андерссона на дереве посреди Эстергётландской равнины в самую холодную из зим на памяти людской?
Зачем, Мария? Или он получил недостаточно?
И кто стрелял в его окно?
Мария закрывает глаза, потом открывает снова. Она дышит, безропотно, словно дышать или не дышать давно уже для нее не важно. Словно все это не имеет никакого значения.
Ты пытаешься меня утешить?
Что видишь ты, Мария, чего не видят другие? Что ты слышишь?
— Красивые плакаты, — говорит Малин и выходит из комнаты.
В коридоре она останавливает служительницу со стопкой оранжевых махровых полотенец в руках.
— Плакаты на стенах, похоже, не ее. Их повесил кто-то из братьев?
— Да. Вероятно, они думали, что это напомнит ей о доме.
— И часто к ней ходят братья?
— Только один — Адам, младший. То и дело появляется, словно мучается угрызениями совести, что она здесь.
— Доктор Ниима говорила, что приходили и другие.
— Нет, только один. Я уверена.
— Они были особенно дружны?
— Этого я не знаю, но, наверное, да, коли приходит именно он. Как-то раз явился и другой, но так и не смог войти в комнату. Сказал, что там слишком душно, а он не выносит этого. Что там как в шкафу — вот что он сказал. Да и ушел.
28
— Это ты, Бенгт?
— Я здесь, Мария. Ты видишь меня?
— Нет, я не могу тебя видеть, но я слышу, как ты летаешь.
— Я всегда думал, что делаю это бесшумно.
— Это так. Но ты же знаешь, я слышу то, чего не слышат другие.
— Ты испугалась тогда?
— А ты?
— Думаю, да, но вскоре я понял, что страх бесполезен, и он исчез. Ведь это так?
— Да.
— Тебе еще не поздно, Мария. С тобой все не так, как со мной.
— Не говори этого.
— Но это так.
— Кто из нас пахнет одиночеством? Ты или я?
— Ты имеешь в виду запах яблок? Это не ты и не я, это кто-то другой.
— Кто же?
— Они, она, он — все мы.
— И тот, кто стрелял в твое окно?
— Я помню, как вернулся домой и обнаружил отверстия. Я знал, что они от пуль.
— Но кто стрелял?
— Я думаю, все стреляли.
— Их было много?
— Если все мы одно, нас всегда много, ведь так, Мария?
Зак стоит в трех метрах от Карин Юханнисон, в дверях между кухней и гостиной в квартире Бенгта Андерссона. Куртка на Заке застегнута, квартира отапливается, но слабо — только чтобы не замерзла вода и трубы не лопнули. Такое часто случается в эту зиму, особенно под Рождество, когда богачи отправляются в Таиланд и в другие привычные им места, бросая котлы на произвол судьбы, а потом — бах! — и затопление.
«Теперь мне наверняка поднимут страховую премию», — думает Зак.
Карин на коленях ползает по полу, нагибается к дивану, ковыряет пинцетом дырку в обивке.
Зак ничем не может ей помочь. Но когда она наклоняется вперед или откидывается назад, то так, то этак, она очень даже ничего. Ладно скроена и способна будить желания.
Сюда они ехали молча — он всем видом дал ей понять, что обойдется без болтовни. И Карин сосредоточилась на дороге, но все же как будто хотела заговорить, словно и раньше ожидала возможности остаться с ним наедине.
Дырка, в которой копается Карин, находится как раз напротив окна, но она может быть от чего угодно.
Карин возится, ковыряет рукой и вдруг с торжествующим видом вытаскивает пинцет.
— Если поискать еще немного, даю слово, обнаружится пара таких штучек, — говорит она, протягивая к нему руку с пинцетом.
Малин в своей квартире, на кухне. Пытается выкинуть из головы образ Марии Мюрвалль, сидящей на постели в мрачной комнате.
— Вы с Заком продолжайте работать по линии Мюрваллей. Но если линия Асатру потребует новых ресурсов, мы переместим фокус туда, — сказал на летучке Карим Акбар.
Можно подумать, что вся цепочка вплоть до Марии Мюрвалль — его идея. Хорошо, однако, что можно сконцентрироваться на чем-то одном.
— Мы должны поднять дела братьев Мюрвалль, — говорит Свен Шёман. — А ты, Юхан, вместе с Бёрье продолжай работать с Асатру. Загляните под каждый рунический камень. Мы снова должны допросить соседей Бенгта Андерссона: не видели ли они или не слышали чего необычного. Теперь ведь мы знаем, что окно было прострелено.
Пули оказались резиновыми.
Три такие зеленые штуки Карин и Зак нашли в диване. Очевидно, по одной на каждое отверстие. Размер подходящий для мелкокалиберного оружия; предположительно это было легкое охотничье ружье, называемое «салонным».
Резиновые пули.
Это слишком для детской шалости, и все-таки не всерьез. Так нельзя убить, но можно причинить боль, помучить. Как мучили тебя, Бенгт.
