Майкл Роботэм - Подозреваемый
Находясь под следствием в тюрьме Холлоуэй, Элиза вызвала меня. Она повзрослела, но казалась все такой же хрупкой. Она сидела на пластиковом стуле, склонив голову набок, волосы закрывали один глаз. Раскрошенный зуб был восстановлен.
– Как вы думаете, то, что происходит с нами, зависит от нас? – спросила она.
– В известной мере.
– И где эта мера?
– Мы осознаем это, когда случается что-то, что невозможно контролировать: пьяный водитель не видит знака остановки, или шары в лотерее выпадают в правильном порядке, или внутри нас начинает делиться злокачественная клетка.
– То есть возможности нашего выбора весьма ограниченны?
– В общем, да. Возьмем, к примеру, греческого драматурга Эсхила. Он умер, потому что орел принял его лысину за камень и сбросил на нее черепаху. Не думаю, что Эсхил это предвидел.
Элиза засмеялась. Через месяц она признала себя виновной и получила два года тюрьмы. Она работала в тюремной прачечной. Когда ее охватывала злость или горечь от того, что произошло, она открывала дверцу центрифуги, просовывала туда голову и орала в теплый серебряный барабан, пока ее голова не начинала разламываться от шума.
Так чего же Элиза хочет: чтобы я вспомнил собственную горячую проповедь или чтобы осознал причину катастрофы? Она соскальзывает с дивана и шлепает по комнате в поисках сигарет.
– Итак, ты пришел сообщить мне, что больше не будешь со мной спать?
– Да.
– Ты хотел сказать мне это до постели или после?
– Я не шучу.
– Знаю. Прости.
Сигарета безжизненно повисает, пока Элиза подвязывает халат. На мгновение открывается темный набухший сосок. Не могу сказать, сердита она или разочарованна. Возможно, ей все равно.
– Ты проверишь мои документы на квартиру, когда они будут закончены?
– Конечно.
– А если мне снова надо будет, чтобы ты провел беседу?
– Я приду.
Она целует меня в щеку, и я ухожу. Я не хочу уходить. Мне нравится этот дом с выцветшими коврами, фарфоровыми куклами, маленьким камином и большой кроватью. Но мне кажется, я должен отсюда исчезнуть.
Мой дом погружен во тьму, только сквозь занавешенные окна гостиной на первом этаже пробивается свет. Внутри тепло. В передней только что догорел огонь. Я чувствую запах бездымного угля.
Последние красные угольки тлеют на решетке. Моя левая рука дрожит, когда я протягиваю ее к выключателю. Я вижу очертания человека, сидящего в кресле у окна. Руки опираются на широкие подлокотники. Черные ботинки стоят на блестящем деревянном полу.
– Надо поговорить. – Руиз даже не встает.
– Как вы сюда попали?
– Ваша жена разрешила мне подождать.
– Что я могу для вас сделать?
– Можете перестать выводить меня из себя. – Он наклоняется вперед, к свету. Его лицо посерело, и голос звучит устало. – Я спросил патологоанатома о хлороформе. В первый раз они не посмотрели. Когда у трупа столько ножевых ранений, больше ничего не исследуют. – Он поворачивается и смотрит на камин. – Откуда вы узнали?
– Не могу вам сказать.
– Не этот ответ я хотел бы услышать.
– Это был выстрел наудачу… предположение.
– Предположим, вы расскажете мне правду.
– Не могу.
Вот он и рассердился. С лица исчезло утомление – оно словно вырезано из металла.
– Я старомодный детектив, профессор О'Лафлин. Я ходил в местную школу, а потом сразу поступил на службу. Я не оканчивал университета и мало читаю. Скажем, компьютеры – я ни фига в них не понимаю, но ценю то, сколь полезны они иногда бывают. То же и с психологами. – Он понижает голос. – Когда я начинаю расследование, мне всегда говорят, чего нельзя делать. Говорят, что мне нельзя тратить слишком много денег, нельзя прослушивать некоторые телефоны и обыскивать некоторые дома. Мне нельзя делать тысячи вещей – и это выводит меня из себя. Я вас уже дважды предупредил. Вы отказываетесь сообщить мне информацию, которая имеет отношение к моему расследованию, и все вот это, – он указывает на мою комнату, мой дом, мою жизнь, – я обрушу вам на голову.
Я не могу придумать никакого сочувственного ответа, чтобы обезоружить его. Что мне ему сказать? У меня есть пациент по имени Бобби Моран, который, возможно, почти шизофреник, а возможно, и нет. Он избил женщину до потери сознания, потому что она была похожа на его мать, о чьей смерти он мечтает. Он составляет списки. Он слушает ветряные мельницы. Его одежда пахнет хлороформом. Он носит с собой кусочек бумаги, на котором сотни раз изображена цифра 21 – количество ножевых ранений, которые Кэтрин Макбрайд нанесла самой себе…
Что если сказать ему все это? Он, возможно, посмеется надо мной. Ничто конкретное не связывает Бобби и Кэтрин, но это я буду ответствен, если десятки детективов начнут ломиться к Бобби в дверь, копаться в его прошлом, наводить страх на его невесту и ее сына. Бобби поймет, что это я послал их. Он больше не будет мне доверять. Он больше не будет доверять ни одному психологу. Его подозрения оправдаются. Он пришел за помощью, а я предал его.
Я знаю, что он опасен. Я знаю, что фантазии уводят его в какое-то страшное место. Но если он не будет ко мне приходить, я, возможно, никогда не смогу остановить его.
Горечь и враждебность висят в воздухе, как запах бездымного угля. Руиз надевает пальто и идет к входной двери. Моя левая рука дрожит. Сейчас или никогда. Решайся.
– Когда вы обыскивали комнату Кэтрин, вы нашли красное платье?
Руиза словно ударили. Он живо оборачивается и делает шаг ко мне.
– Откуда вы это узнали?
– Платье пропало?
– Да.
– Вы думаете, она была в нем, когда исчезла?
– Возможно.
Он стоит в дверном проеме. Его глаза покраснели, взгляд остановился. Кулаки сжимаются и разжимаются. Он хочет меня разорвать.
– Приходите ко мне в кабинет завтра утром. У меня есть папка. Вы не сможете ее забрать. Я даже не знаю, поможет ли она, но я должен ее кому-нибудь показать.
19
На столе передо мной лежит голубая бумажная папка. Она закрыта при помощи ленточки, обмотанной вокруг плоского колесика. Я снова и снова кручу его.
Мина, входя в офис, нервно бросает взгляд через плечо. Она доходит до самого стола и шепчет мне на ухо:
– В приемной какой-то страшный человек. Он спрашивает вас.
– Все в порядке, Мина. Это детектив.
Ее глаза расширяются от удивления.
– О! Он не сказал. Он просто…
– Рычал?
– Да.
– Можете пригласить его. – Я знаком прошу ее подвинуться поближе. – Через пять минут позвоните мне и напомните, что у меня назначена важная встреча за пределами этого здания.
– Какая встреча?
– Просто важная встреча.
Она нахмуренно кивает.
При взгляде на лицо Руиза возникает мысль о наковальне. Он игнорирует мою протянутую руку, и она нелепо повисает в воздухе, как будто я регулировщик. Он садится и откидывается на спинку кресла, вытягивая ноги, полы его пальто раздвигаются.
– Так вот где вы работаете, профессор? Очень мило. – Он нарочито бегло оглядывает комнату, но я знаю, что он подмечает все детали. – И сколько стоит аренда такого кабинета?
– Не знаю. Я один из партнеров.
Руиз почесывает подбородок и извлекает из кармана пачку жевательной резинки. Медленно разворачивает.
– И что же делает психолог на самом деле?
– Мы помогаем людям, травмированным какими-то событиями. Людям с расстройствами личности, сексуальными проблемами, фобиями.
– Знаете, о чем я думаю? На человека напали, и он лежит на дороге, истекая кровью. Два психолога проходят мимо, и один говорит другому: «Давай найдем того, кто это сделал: ему нужна помощь».
Его глаза не улыбаются.
– Я чаще помогаю жертвам, чем преступникам.
Руиз пожимает плечами и бросает обертку от жвачки в мусорную корзину.
– Начинайте говорить. Как вы узнали о красном платье?
Я смотрю на папку и развязываю ленточку.
– Через несколько минут раздастся телефонный звонок. Мне придется уйти, но я разрешаю вам остаться. Я думаю, что мое кресло удобнее вашего. – Я открываю папку Бобби. – Если захотите что-то обсудить, когда закончите, я буду в баре через дорогу. Мне нельзя называть имена пациентов и говорить о конкретных случаях. – Я похлопываю по папке, чтобы придать вес сказанному. – Я могу говорить только в общем о проблемах личности и о том, как ведут себя психотики и психопаты. Будет гораздо легче, если вы это запомните.
Руиз молитвенно соединяет ладони и теребит пальцами губы.
– Я не люблю играть в игры.
– Это не игра. Или мы поступаем так, или же я не смогу помочь вам.
Звонит телефон. Я не даю Мине договорить. Я уже иду.
Светит солнце, и небо прозрачно. Больше похоже на май, чем на середину декабря. Иногда Лондон это проделывает: натягивает на себя погожий день, чтобы показать людям, что он не самое плохое место для жизни.
