Всеволод Каринберг - Матрица или триады Белого Лотоса
Мишу с Ваней усадили за стол, и "фурия" заставила написать заявление о помещении их в санаторий-профилакторий, на самом деле - это ЛТП для алкоголиков, где административное наказание носит не уголовный характер, а моральный. Вове приказали завтра появиться в отделе кадров управления, - я сомневаюсь, что он понял, чего хотят от него эти люди. Комиссия удалилась, про меня и даже про электроплитку забыли. Администраторша БТФа на время увела с собой Ваню, но тот вскоре вернулся, закрыл плотно дверь, и сразу полез в шкаф за пойлом, предварительно пересчитав бутылки. Недовольно посмотрел на меня, отказался от предложенной еды.
Они выставили на стол вино, и нежно усадив рядом с собой спившегося "кока", постарались быстро войти в свое обычное состояние. Пластилиновые, омраченные люди. Если пластилин делают из глины, то человека Бог создал из гавна, - вот почему от него такая вонь, - в пластилин словно забыл вдохнуть свой дух.
Порывы ветра приносят от рыжих сопок запах листьев дубняка, что держатся на ветвях до появления новой весенней зелени, а на земле закручивают пыль, гоняя ее по льду замерзших луж.
Что я тут делаю? Натали во Владивостоке, где, провалив экзамены в Университет, учится теперь в строительном техникуме на Тихой.
Цветы на обочине. Ветерок затихает в серой засохшей слежавшейся пыльной траве на солнцепеке, где желтые венчики адониса пробились, их юную красоту не замарает никакая грязь, - они как звезды ласковые предвосхищают весну, спускающуюся с сопок. Словно приветствуют что-то неумолимо надвигающееся, меняющее неуловимо холодное голубое небо зимы, безразличный взгляд которого начинает хмуриться удивленно в предчувствие необузданной всеединой стихии процветания, - придет лето с туманами и дождями, напоит сухую землю.
А я хочу видеть девчонку в легком скромном пальто с большими пуговицами, полы которого распахнуты, идущую в ботиках по взбудораженной весной земле, погруженной в свои мысли. Из глубины трагических глаз, сила которых в слезах, что кажется вот-вот появятся от слушающих сердце неясных чувств, сквозит беззащитность, и ноздри трепещут, предчувствуя Судьбу, идущую навстречу. В тонких кистях руки венчики нескольких цветков, сорванных тобой ненароком на границе тайги и моря, и подаренных в марте прошлого года девчонке, встретившей свою шестнадцатую весну. Она тогда шла сверху, со стороны погранзаставы на мысу, что возвышается у входа в бухту по пустынной верхней дороге, а ты поднимался снизу со стороны Соколовки, от подвесного моста через Сяуху.
Из-под плотно лежащих на плечах обшлагов ворота выглядывает девичья точеная шея с оберегом в виде двух сердечек, открытый светлый жакет с глубоким вырезом и вязаными застегнутыми пуговицами затянут понизу в талии мягким бархатным бардовым поясом, он подчеркивает, облегая, юную хорошо сформированную фигуру. Распущенные густые волосы, скрывающие чистое нежное бесконечно прекрасное лицо девственницы, невесты, предчувствующее бурю неизведанных чувств, вечных, хмурящих неуловимо тонкую бровь, - или это весеннее облачко закрывает солнце, - ее неловкостью не смутит парень, идущий рядом, и его спонтанное знакомство готова она обратить в тень своей улыбки, скользнувшей по лицу и ямочкам на щеках.
Душа, готовая влюбиться. Моя душа. Чистейшая волна эмоций, исходящая от нее, поднимает волну нежности к неземному, небесному существу, живущему в лад со своей женственной природой, пробивающейся, как первоцветы из земли.
Я влюбился сразу, хотя настоящая любовь пришла позже из всех чувств, оброненных тобой, Натали.
Любовь - это образ твой, Натали, отраженный во мне, как прозренья внезапный удар, или сердца бесценный дар.
Что я тут делаю? На земле Преображения.
"Либерти"
Я работал тогда в котельной поселка, что в панельном микрорайоне под названием "Бам", за громадиной "Либерти". Кузменко был моим сменщиком, и привел этого парня зачем-то ко мне. Он сказал, что это егерь из заповедника, с любопытством послушал начало разговора, но быстро ушел к столику за котлами, где работяги наши рубились в домино и пили "Агдам". В котельной было прохладно, шли летние, ремонтные работы, а во дворе, где большая куча угля с бульдозером, залезшим наверх, жара и пыль. Парень был среднего роста, с тонкими чертами лица, какой-то хрупкий и нескладный. Ворот рубахи широко расстегнут, рукава закатаны на тонких, загорелых запястьях.
- Скажи, где Натали? - Без предисловия, спросил он.
- А почему ты обратился ко мне?
- Ты дружил с ней.
- Ты так думаешь...? - Протянул я.
Задумался, как бы его выпроводить, но, посмотрев в остановившиеся глаза, пожалел. Они оживали, когда он говорил о Натали. Было видно, что ему она сказала - "нет". Но он - не тот человек, кому можно просто сказать - "нет". Это его только подхлестывало, и такие начинают действовать, драться, лезть на баррикады, свергать авторитеты, противостоять сильной власти, и наконец - Року и всему свету - со своей безрассудной жаждой жизни. Я покачал головой, удивившись возникшими мыслями. Хорош, зараза!
- Она окончила школу и уехала в город поступать во Владивостокский университет на журналистику.
- А где она живет?
- Откуда мне знать, спроси у Шмары, ее отца, он на "Либерти" сейчас, или лучше, у ее старшей подружки, Ларисы Семеновны, учителки младших классов. - Мне не хотелось называть Наташин адрес на Седанке, тем более, я знал, она провалилась на вступительных экзаменах.
Подошел Леха, принес два стакана с вином, чуть прищурил один глаз на парня. Он походил на благодушного подвыпившего самурая со своей хитрой смуглой физиономией, утыканной на монгольских скулах рябушками.
- Ну-ну, - сказал, и ушел опять за котлы. Леха любит сталкивать разных людей, чтобы посмотреть, что из этого получится.
- Это было время, когда дневное уже не давило, когда листья, трава и цветы дышали открыто в густоту ночи. Проходя по-над заборами, вглядываясь в темноту дворов, где иногда ворочала цепью собака, в светлые окна домов, я вдыхал запах тепла поселка. Шел мимо палисадников, пахнущих сиренью, мимо глухой стены сельмага, с запахом остывающей пыли и лопухов, на росстань, где от старых ильмов пахло трутовым грибом, где была рощица молоденьких лип у конечной остановки автобуса, где сидя на скамейке, ждала она. Я подсаживался к ней.
- И о чем же вы говорили?
- О чем? О звездах, о Картуне, о тишине, о далеком тарахтении трактора за рекой Иман. Как прекрасно жить, и что не надышишься этим ночным воздухом. О любви.
- А она тебя любила?
- Еще бы. И при том она всегда приходила в своей самой коротенькой юбочке. Мне нравились ее стройные ноги.
- А ты ее любил?
- Мне нравился ее спокойный голос, рассудительные слова, поблескивающие в темноте глаза, влажные, теплые ладони. А какая сладость была пить ее поцелуи. От нее шел запах дикой груши.
- И это длилось все лето?
- Нет, прошлая весна и лето, даже не все лето, а только в начале, да, когда зацвели пионы, ее уже не было. Они увезли ее, вернулись на родину, далеко, десять лет копили деньги. Она в том году окончила школу, это было ее последнее лето. Я знал ее отца, иногда видел его на трелевке в тайге, она любила его. Забрали они ее с собой.
- И что же, все лето вы сидели на скамейке?
- За рощей была дорога, она спускалась от поселка в долину. Там были покосы, луга. Мы оставляли у дороги свою обувь и бродили по росной траве до тальников у реки. Когда вдвоем, земля приобретает какое-то таинственное очарование. Летучие мыши в ночи тенью порхали среди вспыхивающих живыми искорками над землей светлячками. Она ныряла в траву и рвала для меня саранки. И теперь, видя даже днем эти желтые ладошки лилий в траве, я ощущаю те ночи, свежесть ее лилейных волос, теплоту ее шеи и дышащей груди, ласковость сомкнутых рук.
- И это все?
- Молчи... Никто не звал меня так за собой, то прильнет и поцелует, то отпустит руки и отбежит, тихо рассмеявшись, позовет. Присядет в траве на колени, и цветы по одному разбросает, чтобы я собирал, и в награду целует, не поднимаясь с земли. И когда я весь мокрый, как и она, от росы, становлюсь пылающим огнем, когда земля ко мне поднимается, и томительно просит упасть, в этой колдовской ночи остается для меня только она. А потом, когда в глазах собираются звезды над головой и ночная сырость охлаждает спину, и рука разжимает смятую траву, ее ладонь гладит мою щеку, и она приподнимает голову от моей груди, и ее губы говорят серьезно и по-детски наивно: "Улетела она, наша летучая мышь, а здесь под сердцем остается любовь к тебе. Как я тебя люблю, наверно, больше, чем себя. Ты никогда не забывай, что тебя любили. - Тебя, никогда".
- Зачем ты все это мне рассказываешь?
- Не знаю. Наверно потому, что ты слушаешь. У каждой местности свои события, так же у людей, живущих там, передающих себя из поколения в поколение, судьба повторяется по кругу. "Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем".
