Стивен Кинг - Кто нашел, берет себе /Что упало, то пропало/
Но этому предшествовал «Беглец сбавляет обороты», которого Моррис прочитал с ужасом. Джимми женился на красивой девушкой. Джимми устроился на работу в рекламное агентство. Джимми начал набирать вес. Жена Джимми забеременела первым из трех маленьких Голдов, и они переехали в пригород. Там у Джимми появились друзья. С женой они стали устраивать у себя во дворе вечеринки с барбекю. Джимми суетился над грилем в фартуке с надписью «Шеф-повар всегда прав». Джимми изменял жене, а жена изменяла ему. Джимми принимал «Алка-Зельцер» от изжоги и какую-то штуку под названием «Милтаун» от похмелья. Но главное — Джимми погнался за Золотым Баксом.
Моррис читал об этих ужасных изменения с ощущением потерянности и страха, которое постепенно усиливалось. Ему показалось, что он чувствует примерно то же, что чувствовала мать, когда узнала, что ее муж, которого она всегда держала у себя на коротком поводке, опустошал их счета, даже когда послушно бегал по ее поручениям, так ни разу и не подняв руку, чтобы сбить с ее слишком образованного лица эту саркастическую улыбку.
Моррис не оставлял надежды, что Джимми проснется. Вспомнит, кто он — по крайней мере кем был раньше, — и выбросит на помойку свое нынешнее дурацкое и пустое житье. Но вместо этого «Беглец сбавляет обороты» закончился празднованием Джимми своей успешной рекламной кампании — моющего средства «Даззо-Ду», Святый Боже! — И коронной «И не такое еще будет в следующем году».
В колонии Моррис должен был еженедельно встречаться с психиатром. Психиатра звали Кертис Ларсен. Ребята звали его Кердем-смерд. Кердем-смерд всегда заканчивал разговор вопросом: «Кто виноват в том, что ты оказался здесь, Моррис?”
Большинство ребят, даже безнадежно тупые, знали правильный ответ. Знал его и Моррис, но отказывался говорить. «Моя мать», — отвечал он каждый раз, когда ставился этот вопрос.
Во время последней встречи, незадолго до окончания термина Морриса, Кердем-смерд составил на столе руки и несколько длинных беззвучных секунд смотрел на Морриса. Моррис знал, что Кердем-смерд ждет, когда он опустит глаза. И не сделал этого.
— В моей профессии, — заговорил Кердем-смерд, — есть название для твоего поведения. Уклонение от осуждения. Или окажешься ты здесь снова, если продолжишь практиковать уклонение от осуждения? Скорее всего нет. Через несколько месяцев тебе исполняется восемнадцать. Поэтому, когда ты в следующий раза сорвешь куш — а следующий раз будет обязательно, — тебя будут судить как взрослого. Если, конечно, ты не изменишься. Итак, в последний раз: кто виноват в том, что ты оказался здесь?
— Мать, — без колебаний ответил Моррис. Потому что это было уклонение от осуждения. Это была правда. С такой логикой не поспоришь.
Между пятнадцатью и семнадцатью Моррис перечитывал первые две книги трилогии о Голде, жадно, выделяя абзацы и вписывая свои замечания. «Беглец сбавляет обороты» он перечитал только раз, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы закончить. Каждый раз, когда он брался за книгу, внутри у него будто все наливалось свинцом, потому что он знал, что произойдет дальше. Чувство возмущения к создателю Джимми Голда росло и крепло. Как мог Ротстайн вот так уничтожить Джимми? Даже не позволив ему уйти в сиянии славы, а оставив его жить! Приспосабливаться и сглаживать острые углы, спать с соседкой-шлюхой, которая торгует «Амвей», чтобы продолжать считать себя бунтарем!
Моррис подумывал написать Ротстайну письма и попросить — нет, потребовать, — чтобы тот объяснил, что произошло, только из статьи в «Тайм» он знал, что сукин сын не читает писем от своих поклонников и не отвечает на них и подавно.
Беллами, с ее почти полученным «Пулитцером» в рамке, шатром окрашенных светлых волос и саркастическим изгибом улыбки.
В 1973, во время февральских каникул, она за день прочитала все три романа о Джимми Голде. И это были его книги, его личные книги, которые она, не спросив, взяла с полки в его спальне. Они валялись на кофейном столике, когда он вошел, на «Беглец в деле» — круглый влажный след от запотевшего винного бокала. Моррис оцепенел, не в состоянии произнести ни слова, что с ним случалось лишь несколько раз в жизни.
Анита же наоборот.
— Ты больше года только об этом и говорил, поэтому я решила узнать, из-за чего весь этот шум. — Она отпила вина. — У меня неделя выходных, поэтому появилось время их прочитать. Я думала, это займет больше дня, но здесь не так уж и большой объем, не так ли?
— Ты… — Он на мгновение задохнулся. Затем: — Ты входила в мою комнату!
— Что-то ты не возражаешь, когда я захожу в твою комнату поменять постельное белье или приношу твою одежду, постиранную и выглаженую. Возможно, ты думал, что все это делает фея прачечной?
— Это мои книги! Они стояли на специальной полке. Ты не имела права их брать!
— С радостью поставлю их обратно. И не волнуйся, журналы у тебя под кроватью я не трогала. Я знаю, мальчикам нужно … отвлекаться.
Он шагнул вперед на ногах, которые вдруг превратились в ходули, и взял книги в мягкой обложке руками, которые вдруг превратились в крюки. На задней обложке «Беглец по делу» все еще ощущался влажный след от проклятого бокала, и он подумал: «Если одному тому из трилогии суждено промокнуть, то почему это не «Беглец сбавляет обороты»?»
— Признаю, это довольно интересные вещи. — Она заговорила рассудительным голосом лектора. — Хотя бы потому, что показывают взросления довольно талантливого писателя. Первые два тома, конечно, невыносимо скучны, например «Том Сойер» неинтересен по сравнению с «Гекельберри Финном», но в последнем — чего не скажешь о «Гекельберри Финне» — виден рост.
— Последний роман — гадость, — закричал Моррис.
— Не нужно повышать голос, Моррис. Зачем так беситься. Свою позицию можно защищать и без этого. — И на ее лице появилась улыбка, которую он так ненавидел, такая тонкая, такая острая. — Мы обсуждаем.
— Я не хочу ничего обсуждать!
— Но нам следует это сделать! — Воскликнула Анита, улыбаясь. — Если я таки провела день — я не говорю потеряла день, — пытаясь понять своего эгоистичного сына, который считает себя интеллектуалом, а из школы приносит сплошные «С».
Она подождала ответа. Он не ответил. Ловушки были повсюду. Она могла преломить его, когда хотела, и сейчас ей этого хотелось.
— Я заметила, что первые два тома разваливаются, почти выпадают из переплетов и почти зачитаны до дыр. В них много подчеркиваний и заметок, причем некоторые из них говорят о зарождении — я не скажу о расцвете, мы так не можем сказать, правда, по крайней мере, пока, — говорят о зарождении острого критического ума. Но третий том выглядит почти непрочитанным, и в нем ничего не подчеркнуто. Тебе же не понравилось, что с ним произошло, так? Тебе не является интересным Джимми, когда он — и, судя по всему, автор — повзрослел.
— Он продался! — Кулаки Морриса сжались. Лицо запылало и запульсировало, как в тот день, когда Вомак публично напал на него. Но тогда Моррис сумел изобразить один точный удар, ему захотелось это сделать и сейчас. Ему это было нужно!
— Ротстайн позволил ему продаться! Если ты этого не видишь, что с тебя взять?
— Нет. — Улыбка исчезла. Не отрывая от него взгляда, она подалась вперед и поставила бокал на кофейный столик. — В этом корень твоего заблуждения. Хороший романисты не ведет своих персонажей, а следует за ними. Он наблюдает за их появлением и записывает то, что видит. Хороший романист понимает, что он секретарь, а не Бог.
— У Джимми был не такой характер. Ебаный Ротстайн изменил его! Он превратил Джимми в посмешище! Превратил его в … в обычного человека!
Морису стало дурно от того, как жалко это прозвучало, и его разозлило, что он попал на живца к матери и начал защищать свою точку зрения, которая вовсе не требовала защиты, точку зрения, которая была очевидной для любого человека, наделенного хоть крошками ума и чувств.
— Моррис. — Очень мягко. — Когда-то и мне хотелось быть женской версией Джимми Голда, как сейчас тебе хочется быть им. Джимми Голд или еще кто-то, похожий на него, — это уединенный остров, на котором большинство подростков ждут, когда детство станет зрелостью. Тебе надо понять — это и Ротстайн наконец понял, хотя для этого ему понадобилось написать три книги, — что почти все мы постепенно становимся обычными людьми. Я тоже такой стала. — Она посмотрела вокруг. — Иначе, почему бы мы жили здесь, на Сикоморовой?
— Потому что ты сделала глупость и позволила отцу ободрать нас как липку.
Она вздрогнула (удар попал, обрадовался Моррис, к тому же ощутимый удар!), Но потом губы ее опять скривились в саркастической улыбке, как бумажка, которая сгорает в пепельнице.
— Признаю, в чем-то ты прав, хотя с твоей стороны некрасиво меня в этом обвинять, но ты когда-нибудь спрашивал себя, почему он ободрал нас как липку?
