Александр Терехов - Натренированный на победу боец
А тебя… Старый называет такой способ «шахматы», я называю «квадратно-гнездовой». Смотри: капканы ставятся в три ряда, уступами, образуя сплошную стену. Обойти невозможно. Тебе надо ходить точить зубы, лизать росу на ржавой трубе. Искать жрать. Пойдешь…
– Включите свет! Здесь можно свет?!
Я передернулся, бормоча:
– Нет, свет… Зачем? Кто?
Всмотрелся в ночь; невеста дрожала на подвальных ступенях, прижав ладони ко рту, почти кричала:
– Что вы делаете? В чем руки у вас?
– Мука. Насыпаю на пол муки. Чтоб следы, дорожку видеть. Как пройдет до капкана. Я тут ловлю, завтра должен взять. Что вы так испугались? – У самого билось сердце в теснящейся груди.
– Так страшно. Вошла, а вы сыплете что-то белое на пол и все время шепчете. Я подожду наверху.
Наверху она спросила:
– С вами что-то случилось вчера? Вы так убежали…
– Мне нельзя вас провожать.
– Можем тут посидеть… Скучаете у нас?
– Тут у нас завтра ожидается… веселый день.
– Могу вам книги принести. Только мне кажется: вы не читаете.
– Почему, я люблю. Вот у Мелковой «Синантропия грызунов и ограничение их численности». «Биология серой крысы» – Рыльников издает. Отчеты о подавлении крыс в Будапеште, если с вечера начнешь – на всю ночь. Я ведь не чистокровный дератизатор, я садовую муху знаю… Надо подчитывать.
– А про муху… Интересно?
– Еще бы! На кандидатскую собрал. И выгодно: заказы на дачах, а на дачах народ жирный, угощали. А потом так получилось – на крыс. Тогда день-ночь читал девятнадцатый век. Записки графа Мокроусова отрыл – знаменитый граф! Однофамилец вашего первостроителя. Отличился в декабристах, или в Венгрии они что-то победили – в отставку и на крыс. Я узнал почему. Из-за жены. Красивая, портретов нет, но все пишут: золотистая кожа. Только про кожу, но какая разница – он ее любил. А околела от холеры. Трупу в леднике крысы щеки выели, нос. Они вообще… мягкие места. Вот грудь, если женщина. И у нее наверняка. Он как раз что-то подавлял, прискакал, а тут… И съехал. Бросил Москву, свою бабу не хотел хоронить в городе, где крысы. Закопал в глуши. Первый русский дератизатор. Старый не признает за ним научного значения, у Мокроусова опыты наивные: крысу привязал среди двора, чтоб ястреб сцапал, и – чья возьмет? С ежиком стравливал. Ежика нашли без признаков морды. Из Венгрии старика вывез крыс доставать. У старика в каблуке долото вделано, такая железка заточенная. К норе клал сало, а сверху – ногу. Крыса высовывалась – хрясь! Нет башки. Заболеть ни хрена не боялся. По саду в беседках из крыс узоры набивал – звездочками, а в простенках – крысиных врагов чучела: филины, коршуны, кошки. Особых крыс распинал, и табличка – «Предана смерти за то-то». Еще узоры плел из золотых хвостиков – хвосты сушил, полировал, делал твердыми и золотил.
– А кто сейчас он?
– Как кто? Это когда было… Помер! Жену забыть не мог, ночью пойдет в сад, кричит: где ты, на Олимпе? В Эмпирее? Выше? Писали: имел несчастную страсть придерживаться чарочки. Умер от полной апатии ко всему.
– Я хотела… Ваша жена умерла?
– Да нет, какой там – можно сказать, развелись и не видимся. Родня ее меня терпеть не может. Я ее в деревню упрятал. Они не понимают, а ей там лучше будет.
– Красивая?
– Ну как… Я сочинять не буду, я за свою жизнь раздел, чтоб догола, баб – ну, не больше двадцати. Знаешь, все очень похоже. Рты, животы, некоторые места вовсе – один в один. Особенно лежа. Трудно сравнивать. Но вот у нее, например, было три груди.
– Что?
– Три груди. Ну в основном у всех две. Бывает одна, но вот три – реже. Вот у нее. Мать, да куда ты пошла? Я ж не считаю твои! Вон какой у тебя зад, да я люблю тебя…
Озяб так, что бегом домой, грея пальцы, – дыхание зримо клубилось, у ворот голосила влекущая меня беременная с крашеной челкой: «Жалко зеленого саду, зеленого саду…» Запевала сызнова, но уж потоньше; я двинулся рядом – курносая такая, и ротешник; обнял раздавшийся стан и враз согрелся, почуял: надо!
– Что это вы только одну песню поете? А?
– Какую готовим – такую поем.
– Вместе вообще здорово поете! – Как и предвиделось, в конце дорожки она завернула и уткнулась в меня, я, сообразив, что живот к животу не сойдемся, подхватил ее с боку, поцеловал в шею, а руки уж и не знал, как расположить.
Она гордо ответила:
– Наш хор по области первое место держит.
Ее осторожные руки, запутавшись в моем свитере, последовательно расстегнули рубашку и чертили сладостную азбуку на теле – неужели на лавке?
– Хор…
– Здесь и есть – наш хор. Придумали: красиво, когда беременные поют на веранде. Гостям понравится. Нас и попросили.
– И ты…
– Я-то ничего… А вот у нас шестеро незамужних и столько же на пенсии. Вот им пришлось.
Она помолчала и высвободила руки.
– Что-то ты сегодня без настроения.
Я потоптался и ушел спать. Холодно. Когда ж затопят?
Стриженый дуб Время «Ч» минус 8 суток
– Посмотри. Так…
Так ветер сносит листья. Уже коричневые, так податливы. Ветер не виден, просто зашипят кроны, а стихают – листья тронулись, сходят в сторону, словно облако, – и бабочками оседают, раскачиваясь и мешаясь, как живое, путаницей застревая в ветвях, садясь на темя часовым ребятам. Опять ветер. Сухой, насекомый шорох и новая стая. Смотри. И там. Сдирает платок с качнувшейся ветки – осыпается шелуха. Ветер, деревья обсыпаны по колени, не могут ступить. Опять зашипело, шелест. Снимаются… все.
От середины дорожки мы пошли еле. Незнакомый верзила успокаивающе выставил в ладони удостоверение.
– Лейтенант Заборов. – Он сбивал целящие в морду листья, раздутый, как грузчик, пригладил залысины. – Усиленно сопровождаю, по факту угроз. Клинский решил милицию не трогать, их как раз на листопад двинули. Потихоньку. – Он вышел первым за ворота. – Кто не спрятался, я не виноват. Сердюк, чей там зад из-за столба? А вы беседуйте, не обращайте внимания.
– Слава богу, – признался Старый. – Плохо спал, казалось, в окно лезут. Меня эти шутки тревожат. Как-то у них с преступностью, разгул какой-то… Угрожать научились. Убьют. А ты что думаешь, за гробом – жизнь?
– Никогда не верил. Наши должны были б сбежать. Маленьким был, все книжки такие, как наши отовсюду бежали. Перепилил – убежал. Восстание подняли – ушли. Перебили охрану, захватили самолет. Если б там на небе что-то имелось – наши обязательно бы сдернули. А раз за все время ни один…
– Ха, а если их там очень устраивает?
– Я ж тебе объясняю: я так маленьким думал. Теперь другое думаю: если рай и никто мотать не хочет, не может быть, чтоб кто-то из наших не надрался пьяным и не провалился бы по своей дурости обратно. Наш бы обязательно что-то сломал и выпал. Ничего там нет.
– А где есть?
– Здесь. Старый, я к своей…
– Справлюсь. Как там она? Не хочет? Лейтенант, мы расходимся.
Верзила позволил:
– В банк? Смаляй через площадь – там тебя ждут. Не боись. Вправду захотят убить – предупреждать не будут.
Так не терпелось, что я считал шаги, а то бы побежал. Все равно побежал; ветер спотыкался о бульварную гриву, листья вздымались дымом, как пыль над ковром после удара; дворники, солдаты, бабы, старшеклассники прочесывали траву, снося листья в мусорные баки, – кран ставил баки на машины, а ветру не сиделось; у банка вскинулись с корточек Ларионов и Витя, размахались руками.
– За вами гонятся?
– Сам пробежался. Ключи взяли? – Я погладил дверь, крашеное дерево. Витя дышал в загривок, грубо двинул его. – Я один. Ты хреново понял? Дам промеж глаз, вот и вся инструкция.
Надо уметь зайти. Ждешь худшего, что избежала и жива. Заходишь, исполняя все, что полагается с живой: неслышно, без света. Выслушал тьму, удерживая в ладони тяжелеющий фонарь. Тьма всегда затаенно жива. Но, если хранит мертвечину, перенимает ее привкус. Включил фонарь. Нет!
Нет. Что ж… Вообще крысы делятся на неосторожных, осторожных и очень осторожных. Первая подходит к незнакомой пайке спустя неделю. Последняя – никогда, любимая моя.
Я поглаживал светом космы паутины, багровые стены, мазками спускался на пол, легкими волнами, начиная из мертвых углов, окружая, приближался, дразня отступлениями, – подбирался щекочущей, солнечной тяжестью к сжавшейся норе и заскользил вкруг нее, словно принуждая разжаться, размякнуть, и лишь раз, усталым движением, переполненной каплей залепил ее зев, заставив дрогнуть, – потушил свет и бессильно дремал, подложив под затылок рукавицу: значит – нет.
Нет, она выходила. Уже не ради любопытства – жрать. Пора уже злобиться – не хватает мяса, пора звереть, это на руку мне, но капканы она обогнула змейкой, все три ряда – меж следами на муке равные расстояния – не топталась! не подумала нигде! – не соблазнил. Такая ж тропинка обратно. Больно, когда тебя поняли всего.
Как убить? Не цветочек ведь, не человек. Я зажег фонарь: рыхлятины у норы не прибавилось – обустроилась. Если б она копала на другой выход… Я подслушивал – Витя рассказывал Ларионову, я попал на вопрос.
