Лесли Форбс - Пробуждение Рафаэля
— Вы католичка, синьора?
— Нет, граф Маласпино, не католичка и даже не протестантка… — Шарлотта колебалась, стоит ли углубляться в такой неопределённый предмет, как её религиозные верования, но он ждал объяснения. — Хотя по воспитанию я… Можете называть меня бывшей атеисткой… идущей к некой общей вере.
— В таком случае, надеюсь, ваш путь проходит благополучно, — сказал он с улыбкой. — В наши дни так много людей, которые просто религиозные туристы. И какие чувства испытывает путница вроде вас по поводу сегодняшнего чуда? Быть может, вы не верите в чудеса, синьора Пентон?
— В бесспорные верю: в самолёты, электричество, падение Берлинской стены…
— Не в плачущую Мадонну или в картины, которые кровоточат?
— Если вы о Рафаэле, та кровь… на мой взгляд, больше похожа на каплю-другую какой-то краски вроде «крови дьявола»…
— Крови дьявола?
— Увы, граф, так романтически называется вполне прозаическое вещество.
— Действительно? Продолжайте, синьора Пентон. — Он обвёл взглядом пожелтевшие от заходящего солнца стены в пугающих пятнах. — Уверен, нам некуда торопиться…
— Что ж… — Шарлотте не хотелось надоедать ему рассказом о технических сторонах своей работы, хотя она считала, что самое захватывающее в ней — это смешение искусства, науки и истории реставрации. — «Кровь дьявола», граф, — это растворимая в жирах камедь, известная со Средних веков. Смешайте камедь с каким-нибудь натуральным жиром и воском с низкой температурой плавления, которое произойдёт под воздействием жара от телевизионных софитов, и…
— И вот вам чудо. Такой трюк возможен?
— В моей сфере подделки не такая уж необычная вещь, и, конечно, не новая. — Шарлотта знала, что в Средневековье торговля поддельными реликвиями была весьма прибыльным делом. Считалось, что художники, которые постоянно экспериментировали с пигментами и грунтом, идеально подходили для изготовления подобных фальшивок. — Туринская плащаница, например… — начала она.
— Думаете, плащаница тоже подделка?
Она помолчала, боясь оскорбить его религиозное чувство.
— Всё, что я могу сказать, — это что по результатам углеродного анализа плащаница была отнесена к четырнадцатому веку, времени, когда соперничество между религиозными центрами было столь же острым, как ныне между парками с аттракционами. Если прибавить сюда средневековую потребность укреплять в верующих…
— Разве вселять в людей надежду на лучшее будущее так плохо?
«Плохо, если делаешь деньги на бедных и легковерных», — подумала Шарлотта, зная, что в основном именно такие люди тратили последние гроши на реликвии.
— Уверена, вы, граф, понимаете, что со временем даже вещи, которые всего лишь соприкасались с настоящими мощами, признавались столь же святыми…
— Если они действительно приносят людям какое[object Object], не подтверждает ли это их святость?
— В моей профессии такая позиция опасна! Если мои мазки кистью станут ценить больше, чем мазки художника, создавшего картину… Это как… художественный или театральный критик, который начинает думать, что он важнее артиста, об игре которого он пишет.
Как Джон, которому, по сути, интереснее было разрушать репутацию художников, чем создавать её. Его профессиональное эго в годы их брака похаживало с округлившимся брюшком, тогда как она, словно из протеста, всё больше худела и сходила на нет. Наверно, их развод был к лучшему. Если бы она ещё хоть сколько-нибудь оставалась в тени, отбрасываемой его раздувшимся физическим и метафизическим присутствием, она бы скукожилась, как пожухлый, бурый лист, и её вымели бы с кошачьей шерстью. Но она завела нескольких друзей, своих собственных, и отдавала всё своё внимание их детям, их пожилым родителям, другим друзьям, имевшим детей, — как сейчас Джон.
— То есть если бы оказалось, что загадочная улыбка Моны Лизы принадлежит позднейшему реставратору, — напирал граф, — скажем, Караваджо, вы предпочли бы смыть её просто потому, что она противоречит замыслу Леонардо?
Шарлотта заподозрила в этом вопросе намёк на вчерашнюю дискуссию о шраме Рафаэлевой «Муты» и, чувствуя, что почва под ней становится опасно зыбкой, ответила осторожно:
— Моя работа, граф, состоит в том, чтобы быть верной подлиннику, не отступать от истины.
— Истина, чего бы это ни стоило. — Он пожал плечами. — Что ж, когда дело касается чудотворных вещей, вы не одиноки. Сегодня сам Ватикан придерживается скептической позиции, особенно в случае с неодушевлёнными предметами. В этом веке Дева Мария являлась чаще, чем за всю писаную историю, однако Ватикан с тысяча восемьсот тридцатого года подтвердил подлинность лишь пятнадцати явлений и одной плачущей Мадонны.
Для Шарлотты даже одна была чересчур, но об этом она воздержалась упоминать.
— Надеюсь… надеюсь, граф Маласпино, вы не думаете, что я не уважаю ваши религиозные убеждения.
— Разумеется, я так не думаю, синьора Пентон. Вы принадлежите стране и веку, основа которых — религия сомнения, бесконечного сомнения. Для современного протестанта хлеб всегда остаётся хлебом, думаю, вы со мной согласитесь. Даже во время причастия он не более чем символ. Тогда как в католической стране вроде моей хлеб и вино всегда пресуществляются в настоящую плоть и кровь Христа. В Италии ничто и никогда не является собой. Всегда есть вероятность — и надежда — стать чем-то другим, чем-то лучшим.
Полицейский чин прервал их разговор и отвёл Шарлотту в комнату на верхнем этаже. Сев спиной к единственному огромному окну, так чтобы его лицо было в тени, он резким жестом указал ей на жёсткий стул напротив и скучным голосом принялся задавать вопросы. Солнце слепило ей глаза, как лампа, наставленная в лицо на допросе. Это было невыносимо, как и шумные, словно сплетничающие старухи в очереди на автобус, голуби снаружи на оконном карнизе, то и дело острым глазком заглядывающие в комнату. Она не слышала вопросов из-за их непрерывного громкого гуления и копошения.
— Проклятые голуби! — не выдержал наконец полицейский, когда она в третий раз попросила его повторить вопрос. — Каждое утро они дерутся над дворцом с грачами, и каждое утро грачи заставляют их скрываться здесь, у нас под крышей.
Шарлотта удивилась, как голуби вообще умудряются находить место среди антенн и сплетений колючей проволоки, защищающей полицейский участок.
— Эти грачи, они не здешние, — пожаловался офицер, словно это имело какое-то значение. — Они прилетели сюда из беднейших районов на юге и постепенно становились всё более многочисленными и воинственными. Ещё один признак того, что наша страна становится более… южной…
Она предположила, что он намекает на расширяющееся влияние мафии.
— Что касается нападения на картину Рафаэля… — заговорила она.
— Пожалуйста, продолжайте, синьора. Вы, кажется, думаете, что это чудо — просто трюк.
— Ну… — Она устало принялась объяснять ему своё мнение, высказав несколько теорий относительно того, как это могло быть проделано, а он, сцепив пальцы на тугом, как яйцо вкрутую, животике, время от времени говорил: «Claro, claro»,[67] хотя, насколько она видела, все её доводы вовсе не были ему ясны. Уверенная, что толстячок за столом вовсе не слушает её, Шарлотта очень удивилась, когда он вдруг остро, совсем как голуби за окном, взглянул на неё.
— Наша крупнейшая организация защиты потребителей, CODACONS, очень серьёзно относится к таким заявлениям, синьора Пентон, — сказал он. — Не желаете подать официальную жалобу?
— Жалобу? Нет… На[object Object] на что?
— Пока можно подать её на «неизвестных лиц», а предмет жалобы: «Abuso della credulito popolare».
Злоупотребление доверием народа? О таком Шарлотта ещё не слышала.
— Вы имеете в виду мошенничество?
Он переложил на столе несколько карандашей, чтобы они лежали точно вдоль листа бумаги.
— Что-то в этом роде, да: религиозное мошенничество, с какими обычно разбирается Церковь. Ватикан очень ревниво реагирует на дела о суеверии.
— Но рафаэлевский портрет — вещь светская, а не религиозная реликвия…
Он подвигал толстым подбородком, обдумывая её довод.
— Можно ещё сослаться на закон тридцатых годов, запрещавший колдунам и чародеям втирать очки публике ложными чудесами.
Она постаралась не улыбнуться тому, как он произнёс выражение «втирать очки», с гордостью извлечённое из устаревшего английского словника.
— Однако, — продолжал он, — прошу вас хорошенько подумать над последствиями, которые повлечёт за собой выдвижение официального обвинения, поскольку по итальянскому закону, как только обвинение выдвинуто, прокурор обязан начать полнообъемное уголовное расследование. — Сощуренные глаза, чернеющие, как изюмины, на глазированной сдобной булочке его физиономии, сверлили её. — Такие дела, как известно, длятся годами, даже когда обнаруживается, что оснований для него недостаточно.
