Тесс Герритсен - Хирург
– У вашего дома всю ночь будет дежурить патрульная машина. Вы получили новые ключи?
Она кивнула.
– Да, слесарь завез их мне. Сказал, что поставил лучшие в мире замки.
– Все будет в порядке, Кэтрин.
Она уставилась в свою чашку.
– Это послание было адресовано мне.
– Мы этого не знаем.
– Вчера у меня был день рождения. Он знал. И знал, что уменя дежурство.
– Если это он написал.
– Не надо делать из меня дуру. Вы знаете, что это он.
Выдержав паузу, Мур удрученно кивнул.
Какое-то время они сидели молча. Близился вечер, и большинство столиков уже были свободны. Официанты убирали подносы, гремели посудой. Одинокая кассирша распаковала новую упаковку с мелочью, и монеты шумно посыпались в ящик кассы.
– Что в моем кабинете? – спросила Кэтрин.
– Он не оставил отпечатков пальцев.
– Выходит, у вас на него ничего нет.
– Ничего, – признался Мур.
– Он, как воздух, входит в мою жизнь и выходит из нее. Никто его не видит. Никто не знает, как он выглядит. Я могу поставить решетки на все окна и все равно буду бояться заснуть.
– Вам не обязательно возвращаться домой. Я отвезу вас в отель.
– Неважно, где я спрячусь. Он все равно узнает, где я. По какой-то необъяснимой причине он выбрал меня. И дал мне понять, что я следующая.
– Я так не думаю. Это было бы величайшей глупостью с его стороны – предупреждать свою следующую жертву. А Хирург далеко не глуп.
– Почему тогда он дал мне знак? Зачем писать на... – Она с трудом сглотнула слюну.
– Это можно истолковать и как вызов нам. Он нашел способ подразнить полицию.
– Тогда этот ублюдок должен был написать вам! – Ее голос прозвучал так громко, что медсестра, наливавшая себе кофе, обернулась и уставилась на нее.
Раскрасневшись, Кэтрин встала из-за стола. Ей было стыдно за эту вспышку, и она молчала, когда они вместе выходили из больницы. Ему хотелось взять ее за руку, но он подумал, что она еще больше разозлится, приняв это за снисходительный жест. Меньше всего ему хотелось показаться снисходительным. Она, как никакая другая женщина на свете, заслуживала уважения.
Усаживаясь к нему в машину, она спокойно произнесла:
– Я погорячилась. Извините.
– В такой ситуации у любого сдали бы нервы.
– Но не у вас.
Его улыбка получилась иронической.
– Я, конечно, кремень.
– Да, я заметила.
«И что бы это значило?» – думал он, пока они ехали в Бэк-Бэй. Неужели она считает, что ему чужды страсти, бушующие в сердце нормального человека? С каких это пор ясная логика означает отсутствие эмоций? Он знал, что коллеги за глаза называют его Святым Томасом Безмятежным. Для них он был человеком, к которому обращаются, когда ситуация становится взрывоопасной и нужен его спокойный взгляд на вещи. Они не знали другого Томаса Мура – человека, который по ночам стоял перед гардеробом жены, вдыхая угасающий аромат ее одежды. Они видели только то, что он позволял им видеть.
– Вам легко сохранять спокойствие. Он ведь не за вами охотится, – произнесла Кэтрин с оттенком вызова.
– Давайте попытаемся рассуждать рационально...
– Рассуждать о собственной смерти? Конечно, я постараюсь быть рациональной.
– Хирург выработал удобную для себя модель поведения. Он нападает ночью, а не днем. В глубине души он трус, который не может противостоять женщине на равных. Ему нужно, чтобы жертва была слабой и уязвимой. Скажем, сонная, в постели. Лишенная возможности сопротивляться.
– Может, мне теперь и спать не ложиться? – горестно усмехнулась Кэтрин. – Что ж, это самое простое решение.
_ Я хочу сказать, что он не станет нападать в дневное время, когда жертва способна дать отпор. В темноте – другое дело.
Мур остановил машину возле ее дома. Здание, хотя и лишенное очарования старинных особняков на Коммонуэлт-авеню, имело неоспоримое преимущество: подземный и хорошо освещенный гараж. Для входа в дом одних только ключей было недостаточно, нужно было знать секретный код, который Кэтрин и набрала на панели домофона.
Они вошли в вестибюль, с зеркалами на стенах и полами из полированного мрамора. Все было очень красиво, но стерильно. Холодно. Бесшумный лифт поднял их на второй этаж.
Возле двери в свою квартиру она в нерешительности остановилась, держа в руке связку новых ключей.
– Я могу зайти первым и посмотреть, если вам так спокойнее, – сказал он.
Его предложение, казалось, было воспринято ею как личное оскорбление. В ответ Кэтрин решительно вставила ключ в замочную скважину, открыла дверь и вошла первой. Таким демаршем она словно пыталась убедить себя в том, что Хирургу не удалось сломить ее. Что она по-прежнему хозяйка своей судьбы.
– Почему бы нам не пройтись по комнатам? – предложил Мур. – Просто чтобы убедиться, что обстановка не нарушена.
Она кивнула.
Вместе они зашли в гостиную, потом на кухню. И, наконец, в спальню. Уже зная о привычке Хирурга прихватывать у женщин какие-то вещицы, она с особой тщательностью проверила содержимое шкатулки с украшениями, заглянула в ящики комода. Мур стоял в дверях, наблюдая за тем, как она роется в блузках, свитерах, белье. Ему вдруг вспомнились совсем другие женские вещи – не такие элегантные, – сложенные в чемодане. Серый свитер, линялая розовая блузка. Ситцевая ночная сорочка в голубых васильках. Ничего модного, ничего дорогостоящего. Почему он никогда не покупал Мэри экстравагантных вещей? На что копил деньги? Разумеется, не на то, на что они в итоге были потрачены. На врачей и сиделок, физиотерапию и лекарства.
Он отошел от двери спальни и сел на диван в гостиной. Послеполуденное солнце, заглядывая в окно, нещадно слепило глаза. Он потер их и уронил лицо в ладони, испытывая чувство вины перед Мэри, о которой за весь день ни разу не вспомнил. Ему было стыдно. И ощущение стыда усилилось, когда он, подняв голову, посмотрел на Кэтрин, и все мысли о Мэри разом испарились. В этот момент он подумал: «Это самая красивая женщина на свете. И самая отважная из всех женщин».
– Все на месте, – с облегчением сообщила она. – Во всяком случае я не обнаружила никакой пропажи.
– Вы уверены в том, что хотите остаться здесь? Я бы с радостью отвез вас в отель.
Кэтрин подошла к окну, и ее профиль высветился в золотых лучах заката.
– Последние два года я прожила в постоянном страхе. Взаперти. Я привыкла заглядывать в каждый угол, рыться в шкафах. С меня довольно. – Она обернулась к нему. – Я хочу вернуться к жизни. На этот раз я не позволю ему одержать верх.
«На этот раз», – сказала она, как будто речь шла о битве в затяжной войне. Как будто Хирург и Эндрю Капра слились в единое целое, и два года тому назад ей удалось ослабить врага, но не победить окончательно. Капра. Хирург. Две головы одного чудовища.
– Вы говорили, что ночью у дома будет дежурить патрульная машина, – проговорила она.
– Да, будет, – подтвердил Мур.
– Вы это гарантируете?
– Безусловно.
Она глубоко вздохнула и улыбнулась ему, стараясь казаться невозмутимой.
– Ну тогда мне не о чем беспокоиться, правда?
* * *Именно чувство вины заставило его в тот вечер поехать в Ньютон, а не домой. Он был потрясен своим чувством к Корделл и тем, что теперь она полностью завладела его мыслями. В течение полутора лет после смерти Мэри он жил по-монашески, не проявляя ни малейшего интереса к женщинам. Казалось, из всех страстей человеческих ему была оставлена только печаль. Он не знал, что делать с внезапно вспыхнувшим желанием. Знал только, что в сложившейся ситуации оно было совершенно неуместно. И выглядело верным признаком предательства по отношению к некогда любимой женщине.
Потому-то он и ехал в Ньютон, чтобы искупить свой грех. Восстановить душевное равновесие.
Он держал букет ромашек, когда входил в палисадник, запирая за собой калитку. «Приходить сюда с цветами все равно что приезжать со своим углем в Ньюкасл», – думал он, оглядывая сад, уже утопавший в вечерней тени. Каждый раз, когда он оказывался здесь, ему казалось, будто на этом маленьком пятачке цветов стало еще больше. Виноградная лоза и плети роз тянулись к самой крыше дома, да и весь сад как будто стремился в небо. Ему стало совестно за свой жалкий букет ромашек. Но это были любимые цветы Мэри, и у него давно уже вошло в привычку, подходя к цветочному ларьку, выбирать именно их. Она любила жизнерадостную простоту белой бахромки вокруг ярких солнышек, любила их запах – не сладкий и насыщенный, а горьковатый. Пряный. Она любила их дикие заросли у обочин и на полянах, напоминающие о том, что настоящая красота естественна и необузданна.
Как и сама Мэри.
Он позвонил в дверь. И уже через мгновение ему улыбалось лицо, до боли напоминавшее Мэри. У Роуз Коннели были такие же, как у дочери, голубые глаза и круглые щеки, и, хотя волосы ее стали совсем седыми, а возраст избороздил лицо морщинами, нельзя было усомниться в том, что она мать Мэри.
