Осколки - Пиккирилли Том
— Зачем ты пришел сюда? — спросил я.
— Я же сказал. Мне нужна помощь.
— Ты также сказал, что мне нужна твоя помощь. Это почему же?
Одно слово выходило из него за другим неуверенными шажками умирающего. Все в этом типе было вялым, полуобморочным. Даже биение жилки на его шее казалось каким-то замедленным.
— Мы со Сьюзен встретились в кинотеатре «Комьюнити» еще в феврале. Когда-нибудь бывал там? — Казалось, ему не требовался мой ответ. — Крутили ретроспективу Бергмана: «Седьмую печать» и «Фанни и Александра». Я опоздал на сеанс, зал был переполнен. В основном — пожилыми парами, которым не нужны спецэффекты за тридцать миллионов долларов, чтобы оценить фильм по достоинству. Вообще, зал крошечный, не так уж и много народу туда помещалось — по сравнению с мультиплексами-то. К тому времени, как я нашел свое место, свет уже пригасили. — Джон медленно, сонно потер подбородок. — Замечал, что, когда едешь в набитом лифте, никто ни на кого не смотрит? Так же и в кино. Прошло сорок пять минут «Седьмой печати», прежде чем я осознал, насколько красива девушка, рядом с которой я сидел.
Романтика влезает в простой диалог порой даже тогда, когда говорящий не намерен дать ей дорогу. В ровном тоне голоса Джона ничего не переменилось, но я почувствовал, что он хочет донести до меня, слушателя.
Далее он упомянул первые слова, которыми они обменялись со Сьюзен Хартфорд: они показались запоминающимися только ему, ровно так же, как шутки про ламу одному лишь мне показались смешными. Меня охватила странная ревность, когда он рассказывал про их поцелуи и про то, как они падали на пару в снег и рисовали руками ангелочков; про букеты цветов и поздравительные открытки, вырезанные из обувных коробок. Ревность эта довольно заурчала, когда Джон признался, что они так ни разу и не занимались сексом.
Есть два типа людей — те, кто создают мифы, и те, кто принимают мифы на веру. Джон был из вторых. Взяв воспоминания о Сьюзен, он изваял из них образ богини; вещал он теперь с необузданной похотью и любовью, без которых обходился, пока она не дала ему надежду на что-то большее. Было ли это «что-то» реальным или нет, не имело значения — Джон хранил надежду, даже сейчас. Я мог видеть, насколько высоко на пьедестал он ее уже вознес, и не сомневался, что после смерти она поднялась еще выше.
Он рассказывал мне о ее красоте так, словно я никогда ее в глаза не видел, без умолку болтая о ее остроумии, доброте и мягкости. Пульс у него на горле забился немного быстрее — можно было отмерять удары сердца. Ее саму и ее дух он назвал неукротимыми. Другие люди, конечно, употребили бы иное слово. Моя бабушка, например, назвала бы Сьюзен «прошмандовкой», а Фрэнсис Мичем отозвался о ней как об «эгоистичной и своенравной»; но он-то имел в виду что-то другое, о чем мне еще только предстояло узнать.
Бракман похвалил несокрушимость духа, которой не придавал должного значения вплоть до рокового падения Сьюзен из окна. Оно-то и пролило новый свет на его подругу — но не на новую реальность, в которой ее больше не было. Совместные походы Джона и Сьюзен в музеи и дендрарии указывали на то, что девушка все-таки любила жизнь. Никто не знал, что приближало ее к краю пропасти.
К встрече со мной.
Рассказанное Джоном объясняло странную разношерстность гостей, собравшихся на вечеринке. Первоначально я полагал, что всех их притащила Джордан. Лоуэлл Хартфорд допустил то же предположение — и ту же ошибку. Двойственность интересов всегда была чертой именно Сьюзен, замкнутой самой на себе. И это было что-то не из обоймы юношеских безрассудств; не последствие приема наркотиков и даже не блажь, родившаяся из увлечения искусством или классической музыкой, из задушевных бесед или сексуальных эскапад.
Бракман болтал без умолку в течение получаса; я не прерывал его ни вопросами, ни уточнениями. После первых пятнадцати минут он более-менее перестал замечать мое присутствие, погрузившись в личный миф, частью которого я стал. Для него Сьюзен была воплощением неразделенной любви, мученицей, достойной обожания. Все, что у него с ней было и чего никогда не было, определенно стоило того. Глаза Джону заволакивала приятная пелена грезы.
Все писатели делают черновые наброски; каждый художник начинает со скетча. Я понял, что Джон был просто оригинальным слепком меня самого, более ранней моделью, которую Сьюзен в итоге отвергла.
Их отношения продлились всего несколько месяцев. Бракман сказал, что не ведает, почему они закончились, но при воспоминании об этом у него широко раскрылись глаза и раздулись ноздри. Было ясно, что он все еще не мог до конца поверить в конец всех своих чаяний и притязаний. Несколько раз он пытался организовать с ней встречу, и всякий раз — безуспешно. Летом он дважды сталкивался с ней в клубе «Мост»; она тусовалась с сестрой и другими мужчинами. Сьюзен держалась с ним тепло и дружелюбно и, казалось, искренне радовалась встрече, но не проявляла никакого желания продолжать с того места, на котором они остановились. В итоге он не разговаривал с ней десять недель — до тех пор, пока она не пригласила его на свою вечеринку в качестве рядового статиста.
Закончив предаваться воспоминаниям, Бракман сел прямо, весь раскрасневшийся и опустошенный, ошеломленно уставившись на стену. Ему явно требовалась помощь. Уход Сьюзен из жизни усилил его чувство преданности — такой тип вполне мог и сам сигануть хоть со Статуи Свободы; верный рыцарь, чья принцесса трагически погибла.
— Ее отец трахал ее, — вдруг сказал он. — Ты должен это знать.
Он был невозмутим. В его голосе не звучало ни горячности, ни обиды. В нем даже не было особой веры; у меня возникло ощущение, что он пытался убедить себя в том, что только что сказанное им было правдой. Но от такого заявления сложно было, конечно, отмахнуться с легкой душой. «Я бы никогда не причинил тебе вреда», — сказал отец, беря меня за руку — и причиняя-таки…
— Что заставляет тебя думать, что Лоуэлл Хартфорд сексуально надругался над ней? — прохрипел я и прочистил горло. Картина стала ясной, но это не делало ее правдивой. Но, учитывая разговор, который у меня был с Харрисоном, какая-то часть меня точно понимала, сколько в этом смысла, — эти грехи, возможно, сокрыты под благополучным фасадом богача Хартфорда… совсем как у моего собственного отца.
Но другая часть не могла воспринять эту идею. Независимо от того, насколько хорошим или плохим человеком Лоуэлл мог являться на самом деле, я полагал, что он был слишком силен, чтобы когда-либо поддаваться каким-либо извращенным побуждениям в отношении детей, не говоря уже о собственной дочери. Сьюзен сказала мне, что ее родители — замечательные люди… и все же Джордан боялась отца.
Бракман пошевелился и приподнял подбородок от груди. Он выглядел так, словно я был учителем, задавшим вопрос, на который он не знал ответа.
— Что заставляет меня так думать? Потому что в этом есть смысл, вот почему. Потому что она жила в страхе. Что-то гноилось внутри нее, как свищ, в который попала инфекция. Всякий раз, когда я спрашивал ее об этом, она возводила стену. Она была хороша в возведении стен и разделении своей жизни на части. Она могла бы разложить свои чувства по коробочкам и спрятать. Должно быть, у нее ушло полжизни, чтобы научиться этому, сделать эти стены такой неотъемлемой частью самой себя. Это должно быть как-то связано с этим ублюдком. Наверное, он больше не позволял ей видеться со мной. Я был недостаточно хорош для его дочери. Ни один бухгалтер-отребье из среднего класса не сгодился бы в зятья. Он не хотел, чтобы она принадлежала кому-то другому, потому что сам желал ее. Больной ублюдок. Сам знаешь…
Ее стены, возможно, и были укреплены, но его — уже рушились. Мне не понравилось, каким тоном он произнес последние два слова.
— Чего ты хочешь от меня, Джон?
— Я видел тебя в клубе прошлой ночью, ты разговаривал с Ричи Саттером.
— Ты следил за мной?
— Нет, но ты в деле замешан по уши. Ты был на вечеринке. Сидел за личным столиком Саттера, выпивал с ним и с той певичкой. С чего бы вдруг? — Он указал на меня и постучал пальцем по воздуху, будто набирая номер на телефоне-невидимке. — Ты был со Сьюзен, когда она умерла. Пару дней назад я взял газету — и увидел твое имя на первой полосе вместе с фотографией сгоревшего похоронного бюро Уайта. Они упомянули твоего брата. — Джон побледнел и громко сглотнул, глядя на меня как на вырожденца или мутанта. Я принес ему банку пива из холодильника, и он осушил ее в три глотка, пролив немного себе на рубашку. Он не знал, как ко мне подступиться, но все же просил помощи.
