Что ты сделал - Макгоуэн Клер

Возвращаясь мыслями к нашему с ней разговору, я наталкивалась на имя Марты, и у меня начинало сосать под ложечкой. Зачем Карен снова вспомнила то, что давно прошло? Что она имела в виду?

Я взглянула на часы, висевшие на стене. Уже пять. Нужно отвезти домой детей, накормить, утешить, поддержать. Кэсси предстоят экзамены, а Бенджи — тесты и отборочные матчи по футболу. Этим горящим обручам, сквозь которые заставляют прыгать детей, кажется, нет конца. А ведь мне, ко всему прочему, нужно что-то сказать и в школе, и партнерам Майка. Надо узнать, что у него с зарплатой, если он отстранен от дел. Моих доходов за месяц едва хватит на еду.

— Пойдемте, ребята, нам пора, — позвала я детей.

— Но нельзя же папу бросить одного! — воскликнул Бенджи.

— Он не знает, что мы здесь, солнышко.

— Точно неизвестно. Я смотрел передачу, там люди были в коме, но всё слышали и знали, что кто-то рядом.

Я положила руку ему на голову, на мягкие кудри, которые было так непросто расчесывать:

— Наверное, ты прав, милый. Но папа хотел бы, чтобы мы поехали домой, пообедали и стали делать уроки. Ты же знаешь, он так и сказал бы.

В этот момент вошел Адам Дивайн. Он спокойно поздоровался:

— Добрый день, миссис Моррис. Кэсси, Бенджи, привет.

Мой сын обрадовался констеблю. После просмотра фильма «Детсадовский полицейский» [19] он считал копов крутыми. Они ловят плохих и заботятся о нашей безопасности. Но теперь кто оказался плохим? Неужели отец Бенджи?

Адам посмотрел мне в глаза, и я похолодела. Что такое? Может ли быть еще хуже? Разве мы уже не на самом дне?

— Кэсси, отведи, пожалуйста, Бенджи в кафетерий, — попросила я.

— А мне можно будет съесть пирожок? — спросил он.

— Конечно, малыш, — выдавила я улыбку.

— Он и без того толстый, — проворчала Кэсси.

Я с умоляющим взглядом сунула ей банкноту. Мне хотелось сказать: «Не осуждай меня, пожалуйста. Дай хоть маленькую поблажку».

Констебль Дивайн проводил их глазами и посмотрел на меня.

— Вы что-то хотели… — попыталась спросить я, но слова застряли в горле, как птицы, которые однажды случайно попали в нашу трубу.

— Давайте присядем, — предложил он и повлек меня к стойке со стульями, обитыми бледно-зеленой искусственной кожей.

Сколько же плохих новостей прозвучало здесь, в этих стенах?! Я села прямо, приняв позу «готова к собеседованию», как вчера при разговоре с Карен.

— Завтра состоится слушание о выпуске Джейка Рэмплинга под залог.

— Но его же не отпустят?

Дивайн поморщился:

— Как пойдет. Если решат, что он опасен, то не отпустят.

— А если его освободят, вдруг он придет сюда? И попытается опять напасть на Майка? — Мысль о Джейке, сидящем в тюрьме, была невыносима, но я не могла допустить, чтобы он заколол отца моих детей. — Так насколько реально, что он выйдет?

Я собралась. Я уже научилась внутренне готовиться к удару.

— Мисс Рэмплинг заявляет… Она говорит, что Джейк — сын Майка. Что ваш муж — отец ее ребенка.

Полиция помогла ей найти квартиру на время, пока Джейк находится под стражей. Гостиная с кухонным уголком, узкая ванная и маленькая спальня. Ей это жилье показалось более приемлемым, чем квартиры, в которых они ютились после рождения Джейка. Она мучилась, представляя себе сына, спящего в камере, но переживала бы сильнее, если бы он сейчас был рядом с ней, жалел ее, видел такой — бледной, беспомощной, слабой.

Растянувшись на чужих простынях, более ветхих, чем обычно в отелях, Карен задумалась о людях, которые скрывались здесь до нее, — о жертвах и свидетелях, живших в постоянном страхе. Когда она легла и ее тело приняло горизонтальное положение, тут же нахлынули воспоминания о той ночи. Она включила свет.

В голове как будто показывали кино, которое повторялось снова и снова, но остановить его она не могла. Та ночь изменила ее. Сорок три года, сын — почти студент, и так надраться! Слова застревали во рту… Стопы холодила трава… До этого момента она, в своем коротком платье и с гладкими ногами, чувствовала себя сексуальной, раскрепощенной. По крайней мере, у нее было хоть это, раз уж не удалось получить диплом и сделать карьеру. И она все еще молодо выглядела, в отличие от Джоди, похожей на белый раздутый пудинг, и от Эли, чопорной в мешковатом платье и темных очках, надетых, как обруч, на волосы. Эли всегда была такой: респектабельность среднего класса — внутри; тонкий слой студентки-бунтарки — снаружи; стаканчик-другой — в ночном клубе; румяна и расстегнутая блузка — для танцевальной вечеринки. И он любил ее, каждый раз возвращался к ней, но все же никак не мог оставить Карен.

Майк был словно тень или старая болезнь, о которой иногда забываешь, пока не появляются привычные симптомы. Каждый раз, когда Карен думала, что перевернула эту страницу, когда начинала новые отношения, он снова оказывался рядом.

Карл — электрик, честный и простой. Джим — преподаватель университета, разведенный, с двумя белокурыми дочурками… Конечно, ни один не соответствовал ее идеалу, но у Карен появлялся шанс на семейную жизнь, на собственного мужа вместо ожидания новой подачки со стола Эли. Это напоминало гарем, но Эли не знала, что она — одна из его обитательниц. Переставляла тарелки, не подозревая, что стоит на линии тектонического разлома.

Но как же Карен могла спать с мужем лучшей подруги? Ее личность словно разделилась надвое, и обе половины были автономны. Она любила Эли, всегда заступилась бы за нее, и она же год за годом поддерживала связь с ее мужем. Пыталась прекратить это, начать наконец жить своей жизнью, даже переехала в Бирмингем, но тут Эли пришла в голову эта идея воссоединения. И когда Карен, войдя в комнату, увидела Майка, все снова вернулось.

Темные стороны их душ тянулись друг к другу. Когда в тот день он сказал, что все кончено: «Я больше так не могу, это нечестно по отношению к Эли», Карен почувствовала дикую боль. И она ходила, будто с кровоточащей раной, прикрывая боль смехом и флиртом. Она не могла поверить, что все действительно закончилось. Но Эли на их последней встрече она этого не сказала, сама не зная почему. Может быть, пыталась спасти свою гордость. И всегда они с Майком любили друг друга украдкой, даже еще учась в университете, — ускользали в его комнату, когда Эли уходила в библиотеку.

Именно из-за него — конечно, из-за него! — Карен провалила выпускные экзамены. А как она напилась, когда они уехали из Лондона, сколько слез пролила до того, как приняла решение перебраться в Бирмингем! Но их продолжало тянуть друг к другу, словно они были связаны эластичными тросами. Потом они, каждый раз с виноватым видом, встречались в Лондоне в его рабочее время. Майк клал обручальное кольцо на тумбочку возле кровати… Карен ехала домой на автобусе… Ее ранило, что Майк планирует эти встречи наперед. Однако после них она чувствовала себя наполненной, почти счастливой, ведь между ними существовало нечто главное, глубоко запрятанное, почти сродни инстинкту. Это и было единственным оправданием, которое она придумала для себя.

На самом-то деле Карен понимала, что оправдания нет и быть не может. Но их страсть не прекращалась, не умирала — наоборот, росла, как голод. Иногда Карен, словно волной, накрывало силой этой страсти, и она знала, что готова на все ради встреч с Майком. А о том, как это скверно, она порой забывала.

Как не помнила, зачем тогда вышла в сад. Свет на кухне выключили, и Карен окружала темнота. Здесь, вдали от большого города, небо было угольно-черным. Каллум и Майк ушли из сада то ли в туалет, то ли налить себе еще. Карен села на жесткий садовый стол, стукнувшись копчиком. На глаза навернулись слезы. Билл ее отверг, и как же глупо она себя вела, приставая к нему. Майк решил расстаться — и все в один день. Ей сорок три, сын вырос, и уже нет двадцати лет в запасе, чтобы ждать. И ведь сказал он ей о своем решении только после секса: «Послушай, Карен…» А полчаса спустя уже как ни в чем не бывало обнимал Эли. Он даже не успел смыть с себя запах Карен, ведь Эли не пустила его в душ.