Эллис Питерс - Монаший капюшон
– Брат, из сказанного тобою явствует, что у тебя нет веры в тех, кто служит закону. Но это им, а никак не тебе, подобает вершить правосудие. Ты исполнен гордыни, и это прискорбно.
Приор дал понять, что намерен отмежеваться от всякой связи между аббатством Святых Петра и Павла и мерзким преступлением, свершившимся, кстати, за пределами монастырских стен, и потому не допустит, чтобы какой-то не в меру совестливый монах ему мешал.
– По моему рассуждению, брат Жером прав, и долг повелевает мне воспрепятствовать тому, чтобы ты, по своему недомыслию, был вовлечен во грех. А посему ты не будешь более встречаться с госпожой Бонел. До тех пор, пока не будет решен вопрос о наследовании и эта дама не покинет свое нынешнее жилище, ты не должен выходить за стены обители. Посвяти все свои силы посту и молитве, а также работе, которой у тебя немало и здесь, в аббатстве.
Что ж, придется смириться – коли добровольно связал себя обетом, негоже пренебрегать им, если что-то тебя не устраивает. Сказать, что Кадфаэль поклонился, было бы слишком, он склонил голову, точно низкорослый, но крепкий бодливый бычок, изготовившийся к бою, и хмуро промолвил:
– Я повинуюсь данному мне повелению, как предписывает мой долг.
Спустя четверть часа Кадфаэль сидел в своем сарайчике с братом Марком. Дверь была плотно закрыта, словно для того, чтобы не выпускать наружу возмущение и негодование, переполнявшие брата Марка даже больше, чем его старшего друга.
– Но ты, приятель, в отличие от меня, никакого приказа не получал, – произнес Кадфаэль.
– Об этом-то я и думал, – приободрясь, отозвался Марк, – да боялся, что ты меня в расчет не берешь.
– Господь свидетель, – вздохнул Кадфаэль, – тут кругом мой грех, и не стал бы я впутывать тебя в это дело, кабы не крайняя нужда. И наверное, я не должен... Может, стоило бы предоставить ему самому о себе позаботиться, но ведь сейчас все против него...
– Против него, —задумчиво повторил Марк, сидя на лавке и покачивая ногой. – Это ты, надо думать, о том пареньке, что вышвырнул в реку штуковину, которую мы так и не нашли, но надеялись, что это не склянка. Как я слыхал, он еще почти ребенок, а в Писании сказано, что нам надлежит попечение о малых сих.
Кадфаэль посмотрел на юношу с благодарностью и любовью. Сам-то он тоже почти ребенок, года на четыре постарше того, другого. Трех лет от роду Марк остался без матери и рос, не зная заботы и ласки, получая из милости кров и пропитание, тогда как Эдвина любили, баловали и во всем ему потакали до его недавней размолвки с отчимом. Но теперь не Марку, а Эдвину грозила беда.
– Он – парнишка толковый и расторопный, Марк, но он положился на меня. Я обещал позаботиться о нем, и он ждет от меня вестей. Хотя он сумел бы, пожалуй, и сам выкрутиться.
– Ты только скажи, куда идти и что делать, – добродушно отозвался Марк, – и все будут исполнено.
– Ладно, – согласился Кадфаэль, – но пойдешь только после мессы. Ты не должен пропускать службы и навлекать на себя подозрение. И обещай мне: случись неладное, ты будешь держаться в стороне, ни во что не лезть и соблюдать осторожность. Ты меня понял?
– Понял, понял, – улыбнулся в ответ брат Марк.
К десяти часам утра, когда в аббатстве начали служить мессу, Эдвин был уже по горло сыт послушанием и добродетелью. Так долго бездельничать ему не приходилось, наверное, с тех пор, как, возжелав свободы, он выбрался из колыбельки и уполз на двор, где и был изловлен рассерженной Ричильдис под колесами телеги. Тем не менее, он обещал брату Кадфаэлю ждать и не высовываться, и слово свое держал. Только посреди ночи, под покровом темноты, парнишка осмелился поразмять ноги. Он облазил все закоулки предместья вокруг ярмарочного поля и возле ведущей на Лондон дороги и вернулся на сеновал задолго до того, как на востоке забрезжил рассвет. Теперь он сидел на пустой бочке, нетерпеливо болтал ногами, грыз оставленное Кадфаэлем яблоко и изнывал от скуки. Больше всего ему хотелось, чтобы хоть что-нибудь да случилось. Говорят, что желания – те же молитвы. Желание Эдвина исполнилось, пожалуй, даже слишком быстро. Привыкнув к цокоту копыт проезжавших по предместью коней и голосам случайных прохожих, он поначалу не обратил внимания на обрывки разговора и приближавшуюся дробную лошадиную поступь. Но тут большие двойные двери конюшни неожиданно распахнулись, ударившись о стены, и снизу донесся глухой стук копыт по утоптанному земляному полу.
Эдвин приподнялся и замер, напряженно прислушиваясь. Видать, в конюшню заводили в поводу лошадей. Вот одну завели... вторую... Тяжелый топот сменился легким постукиванием – наверное, привели мулов. Две лошади, один или два мула, а с ними, как пить дать, два конюха. Парнишка забыл о своем яблоке и боялся даже пошевелиться. "Да все обойдется, – успокаивал он себя, – поставят лошадок в стойла и уберутся. Придется пока притаиться да посидеть тихо".
Посреди чердачного пола находился люк с тяжелой подъемной крышкой. Он служил для того, чтобы конюхи могли взбираться за сеном прямо из конюшни, не вылезая наружу и не поднимаясь по чердачной лестнице. Эдвин соскользнул с бочки, распластался на крышке люка и приник ухом к щели. Он услышал, как молодой конюх успокаивал норовистого коня, ласково поглаживая по холке.
– Тише, тише, красавец ты мой, славный коняга. Я тебе так скажу, – обратился он ксвоему спутнику, – старик знал толк в лошадях. Этот бедняга совсем застоялся, разве это дело – держать скотину без работы?
– Поставь ты его в стойло, – послышался в ответ грубый голос, – да помоги мне управиться с мулами.
Голоса смолкли, слышались только звуки шагов, видно, конюхи разводили животных по местам. Эдвин тихонько поднялся и накинул поверх своей одежды бенедиктинскую рясу. Если его все-таки здесь увидят, может быть, это собьет их с толку. Хотя особых причин для беспокойства вроде бы не было. Паренек снова приник к люку, и как раз вовремя.
– Засыпь-ка им сена в кормушку, – донеслось снизу, – если здесь не хватит, поднимись на сеновал, там корму полно.
Значит, они все-таки полезут сюда! Внизу заскрипели ступеньки приставной лестницы. Не заботясь больше о тишине. Эдвин вскочил и, наклонив бочку по ободу, закатил ее на крышку люка. Запиравшие люк засовы находились снизу. Их заело, и конюхам пришлось выколачивать их из гнезд, поэтому шума наверху никто не услышал. Эдвин для верности сам уселся на бочку, от всей души желая, чтобы она оказалась раза в три тяжелее.
Поднять люк над головой, стоя на лестнице, не так-то просто, даже если его придавил не слишком тяжелый груз. Конюх поднажал, крышка слегка приподнялась, но дальше дело на пошло.
– Не поддается, – послышался голос снизу, – видать, какой-то дурень и сверху засовы задвинул.
– Сам тыдурень, наверху никаких засовов нет. Давай, парень, жми, руки у тебя на что? Или ты совсем хилый?
– А я говорю, его с места не сдвинуть. Раз нет засовов, значит, завалили чем-то тяжелым. Вот, гляди, – конюх поднатужился и запыхтел, демонстрируя усердие.
– Ладно, спускайся, я сам этим займусь, – донесся хриплый, ворчливый голос.
Лестница вновь заскрипела: видно, тот, кто поднимался, был здоровенным малым. Эдвин затаил дыхание и изо всех сил навалился на бочку. Крышка люка затряслась, но не поддалась ни на дюйм. Конюх перевел дух, сплюнул и чертыхнулся.
– Ну что, Уилл? Я же тебе говорил! – позлорадствовал его товарищ.
– Выходит, придется пойти в обход, через чердачную дверь. Хорошо, что я оба ключа прихватил. Идем, Уот, поможешь мне сдвинуть, что они там навалили, а потом сбросишь сенцо вниз, прямо через люк.
Если бы они только знали, что дверь не заперта и в ключе нет никакой надобности! Голоса и шаги удалились и затихли у дверей конюшни. Еще миг, и эти двое поднимутся наверх и раскроют его убежище. У Эдвина не оставалось времени даже на то, чтобы зарыться в солому, да и поможет ли это, когда они начнут ковырять вилами? Конюхов, вроде бы, всего трое, значит, сейчас в конюшне остался только один. Может, удастся прорваться? Эдвин торопливо откатил бочку, чуть было не упал вместе с ней, но все же сумел сохранить равновесие. Откинув крышку люка, парнишка заглянул вниз, оценивая опасность.
Оказалось, их было четверо, а не трое! Два конюха по-прежнему находились в конюшне. Правда, один стоял в дальнем конце и вилами накладывал сено в кормушку. Эдвин видел его со спины. Зато второй, лохматый, жилистый малый, как раз выходил из стойла и был всего в нескольких футах от лестницы.
Закрывать люк и придумывать другой способ бегства было уже слишком поздно. Эдвин проскользнул в отверстие и спрыгнул прямо на конюха. Уловив какое-то шевеление наверху, тот вскинул голову, но в этот момент на него обрушился Эдвин в развевающейся черной рясе. Оба покатились по земле. Второй работник обернулся на испуганный вопль своего товарища и на миг замер в растерянности. Он увидел, как некто, одетый как бенедиктинский монах, вскочил на ноги и, подхватив одной рукой полы рясы, другой ухватился за вилы, оброненные жертвой столь нежданного нападения. Бедняге сроду не доводилось видеть, чтобы монахи вытворяли что-нибудь подобное. Заподозрив неладное, он бросился было на незнакомца, но умерил свой пыл, увидев ловко выставленные в его сторону вилы. Тем временем упавший конюх поднялся и теперь преграждал беглецу дорогу.
