Илья Бушмин - Ничейная земля
— Это наш дом, Сереж.
— Нельзя выбирать родителей, — возразил Поляков. — А дом можно. Кто вам сказал, что вы прикованы к этому месту? Оглянись вокруг, мам. Это трущоба. Ты видела когда-нибудь по телеку фавелы Рио-де-Жанейро? Самые знаменитые трущобы мира. Яма — нисколько не лучше.
— Не суди строго. Все равно он твой отец. Плохой или хороший…
— Проехали.
Поляков хотел обнять мать за плечи, повинуясь какому-то порыву жалости либо к ней, либо к себе.
И в этот самый момент вспомнил, кем была бредущая под проливным дождем сгорбленная женщина, что-то бормотавшая себе под нос.
— Мам, помнишь Кирилла Фокина? — спросил Поляков. — Дурачок, как его все называли? Вечно что-то жевал и слонялся один по Яме, глядя на всех волком?
— Помню, конечно.
— Они же с бабкой недалеко здесь жили.
— Почему жили. Люся и сейчас там же живет. А Кирилл навещает ее иногда. Гостинцы привозит, продукты, лекарства…
— Да ты что?
— На машине приезжает. На большой такой, черной. Как они называются? Джип вроде? Ну, такая, которая везде проехать может…
Образ Кирилла, каким Поляков помнил 14-летнего паренька с вечным пирожком или булкой в руках, мало сочетался с владельцем дорого автомобиля.
— За Люськой-то присмотр нужен, — продолжала мать. — Совсем на старости лет из ума выжила.
— Это как?
— Еще больше в религию ударилась. Все вокруг грешники и будут гореть в аду, а она одна знает, как жить правильно, — мать сокрушенно покачала головой. — Молитвы бубнит, не переставая. Не здоровается ни с кем даже. Ей скажешь: «Привет, Люсь!», а она знай себе бормочет. «Повели силой своей небесную», «враг и лихой супостат, отворотись», «Лети ты, сатанина лихая», и все такое. — мать понизила голос, словно при одном упоминании о старухе Фокиной матери становилось не по себе: — А в глаза ее посмотришь, шальные они такие, безумные, и аж нехорошо становится, и хочется убежать от нее куда-нибудь…
Мать отмахнулась и замолчала. Видя, что Поляков докурил и выбросил окурок в наполненное дождевой водой ведра у крыльца, мать приоткрыла дверь и вопросительно посмотрела на сына, приглашая внутрь. Поляков подумал и сообразил, что пока не готов возвращаться к отцу.
— Я еще постою чуток.
Мать покивала, потопталась на месте.
— Сереж… Отец мне велел не лезть не в свое дело. Но ты вроде как полицейский.
— Что? — насторожился он.
— У нас тут на соседней улице беда случилась. У Даутовой… Помнишь Даутову? Ее имя Мадина, но все ее Машей зовут?
Поляков не помнил.
— И что с ней?
— Не с ней, с ее дочкой. На нее лет пять назад какая-то сволочь напала. Душила девчонку, чуть не убила. Той просто чудом каким-то удалось убежать. Отец говорит, что это не мое дело, но…
— Где они живут? — выпалил Поляков.
2
Валя и Катя стояли, прилипнув к окну и затаив дыхание, пытаясь расслышать хоть что-то. Папа, хмурый, с папиросой в зубах, говорил с милиционером. Внимательно слушал и отвечал — сдержанно, но с резкими жестами, выдававшими его напряжение.
— …Нет контроля, и рецидивисты и разыскиваемые иногда предпочитают переехать сюда… — доносился еле слышный из-за двойного стеклопакета голос милиционера.
— Так кто должен контролировать? — резко парировал папа. — Вы милиция, вы власть! Давайте, контролируйте!
— Понимаете, не все так просто. Исторически сложилось… — несмотря на то, что девушки затаили дыхание, ловя каждый звук, они не расслышали дальнейшие слова милиционера. Но поняли, что он сказал потом: — Мы надеемся на население. В таких делах работа с населением самое главное.
Милиционер был совсем молоденьким, не больше 25 лет, участковым уполномоченным из Промышленного ОВД. Худощавый, с выпирающим кадыком и чуть растерянным от взвалившихся на него задач и забот взглядом. В руках кожаная папка, которую он нервно мял пальцами.
— А он симпатичный, — шепнула Валя.
— Тшш!
— Я серьезно.
— Тебе-то что, — проворчала Катя. — У тебя же твой Сергей есть.
Что-то в голосе Кати заставило сестру хитро на нее покоситься:
— А ты что, ревнуешь, что ли?
— Да ну тебя! — вспыхнула Катя. — Чиканутая!
Валя хохотнула.
Но Катю было не провести: она видела, что сестра совсем не веселилась, а просто держала марку. Поддерживала образ вечно позитивной и живой хохотушки и не сдавалась перед страшными переменами, свалившимися на поселок и ставшими главной новостью последних недель.
Папа говорил с милиционером еще минут пять, после чего они распрощались. Участковый двинулся дальше по улице, а папа шагнул во двор. Стукнула, закрываясь, калитка, и сестры побежали в летнюю кухню. Войдя в дом, папа с тяжелым вздохом опустился на свое любимое место за столом и потянулся за табаком и квадратиками, вырезанными из газеты, из которых в последнее время он сооружал свои папиросы — специальная папиросная бумага почему-то вдруг перестала продаваться и исчезла из ближайших к Яме магазинов. В связи с этим родители упоминали какое-то странное, незнакомое Кате слово «дефицит».
— Чаю будешь? — спросила мама. Глава семейства отказался, закручивая папиросу. — Ну, что он сказал?
— Да ничего. Проверяют они, видишь ли. Всех, кто был судим. Говорит, в последнее время к нам стали перебираться уголовники и всякий сброд из города… — он помолчал, раскуривая папиросу, и мрачно добавил: — Сказал, за последнюю неделю еще две девчонки пропали.
Катя и Валя ахнули почти одновременно.
— Кто? Как их зовут? Откуда они?
— Да не знаю я, угомонитесь! — отмахнулся папа. — Чего раскудахтались, как курицы? Сказал, на востоке где-то. Ближе к складам мебельной фабрики.
Это был противоположный конец Ямы, и Катя никого там не знала. Валя наверняка была знакома с некоторыми, но и она ничего не слышала о пропавших.
— Слухи ходят, что вроде одну из них с каким-то парнем видели, — добавил папа. — Но как он выглядел, черт его знает. Ночью дело было, а у нас же тут темно, как в заднице. Потому что — ну а зачем в Яме фонари на улицах? Мы лучше в центре поставим. А им в Яме и так сойдет. Власть, е-мое…
Раздался тихий, далекий звук, но все в семье Мазуровых давно знали его значение. Стук в крайнее окно на фасаде их дома. Кто-то пришел. Валя тут же вскочила:
— Поляков пришел! Ну все, я ушла!
— Стой, — процедил папа. Валя замерла. — Чтоб в десять была дома.
— Во сколько?! Пап, я…!
— Я сказал, в десять чтобы была дома! — повысил голос папа. — От Сергея ни на шаг. Чтобы он довел тебя до дверей. Придешь одна — из дому вообще больше не выйдешь. Поняла?
Он говорил так, что спорить было нельзя. Валя кротко согласилась и чуть ли не на цыпочках выскользнула из комнаты. Застучали каблучки ее туфель, стукнула дверь. Сестра ушла.
Папа не сказал больше ни слова, он лишь дымил папиросой и хмуро смотрел в пустоту. Мать помешивала половником бульон на газовой плите с таким же отсутствующим видом. Словно две призрачные тени. Кате стало не по себе, и она отправилась в их с Валей комнату, чтобы почитать. Они обитали в узкой и относительно длинной — так, чтобы могли уместиться две стоявшие изголовьями друг к другу односпальные кровати — комнатушке сразу за зимней кухней. Стена, отделявшая комнату сестер от кухни, была не просто стеной, это была задняя часть печки. Зимой, когда родители растапливали печь, камень прогревался так, что закуток превращался в самое теплое место в доме.
Читать не хотелось. Это был любовный роман, начатый Катей еще до экзаменов. Но сейчас интриги в книге казались плоскими и неинтересными. Творящееся за окном занимало Катю куда больше любовных терзаний главной героини.
А еще она все чаще и чаще думала о своей будущей жизни. В тот день, когда они по пути в город увидели жуткую картину повешенной на дереве Риты — при воспоминании об этом Катю передернуло — они побывали в профессиональном училище. «Каблуха», как их называют в народе. Подали документы. А Катя узнала, что из себя представляет специальность, которой она посветит следующие три года своей жизни. Оказалось, это не имело никакого отношения к домохозяйству, как почему-то думала Катя. Ближайшие годы ей предстояло учиться ухаживать за сельскохозяйственными животными и растениями и учиться производству, хранению и переработке продукции животноводства и растениеводства. Ах, да, а еще постигать кулинарное мастерство. По окончании обучения Катя получит специальность плодоовощевода, повара или оператора машинного доения.
При одной мысли о том, что это — верх ее карьеры, ее жизни, на которую еще не так давно она возлагала столько надежд, Кате становилось невыносимо.
Но других вариантов просто не было.
