Монс Каллентофт - Зимняя жертва
— Вы не ответили на мой вопрос.
— Приношу ли я жертвы? Да, приношу. Но не так, как вы думаете.
— А как мы думаем?
— Что я убиваю животных и, возможно, людей. Но здесь важна воля жертвующего, само желание что-то отдать. Жертвой может быть даже время, или плоды, или совокупление.
— Совокупление?
— Да, половой акт тоже может быть жертвой. Если совершается открыто.
«То же, чем мы с женой занимаемся один раз в три недели? — думает Юхан. — Ты это имеешь в виду?» И говорит:
— А что вы делали в ночь со среды на четверг?
— Об этом спросите мою подругу, — отвечает Рикард Скуглёф. — Ну что ж, теперь они немного подкрепились. Животные не боятся мороза, они не такие нежные, как некоторые.
Они выходят и видят во дворе молодую женщину. Босоногая, она стоит, подняв руки чуть под углом к телу и, похоже, совершенно не замечая мороза, хотя на ней только трусы и топик. Лицо с закрытыми глазами обращено к небу, волосы лежат черной тенью на белой спине.
— Это Валькирия, — говорит Рикард Скуглёф. — Валькирия Карлссон. У нее утренняя медитация.
Юхан видит, что Бёрье начинает терять самообладание.
— Валькирия! — кричит он. — Пора кончать с «мумбо-юмбо», мы хотим поговорить с вами.
— Бёрье, какого черта!
— Кричи не кричи, это не поможет, — подает голос Рикард Скуглёф. — Она закончит через десять минут. Не нужно мешать ей, подождем на кухне.
Они проходят мимо Валькирии.
Ее карие глаза открыты, но ничего не видят. «Она далеко отсюда», — думает Юхан. Но потом его снова одолевают мысли о деле, о том, что надо сосредоточиться на другом.
Кожа Валькирии Карлссон порозовела от мороза, а пальцы прозрачны, как стекло. Она вдыхает аромат горячего чая, держа чашку у самого носа. Рикард Скуглёф сидит за столом, усмехаясь, довольный, что заставил их ждать.
— Что вы делали вчера вечером? — повторяет вопрос Бёрье.
— Мы были в кино, — отвечает Рикард Скуглёф.
— Новый «Гарри Поттер», — мягким голосом говорит Валькирия Карлссон, опуская чашку. — Чушь, но забавно.
— Кто-нибудь из вас знал Бенгта Андерссона?
Валькирия качает головой, потом смотрит на Рикарда.
— Я не слышал о нем ничего до того, как прочитал в газете. У меня дар. Этим сказано все.
— А в среду вечером? Что вы делали тогда?
— Мы приносили жертву.
— Здесь, дома, — шепчет Валькирия Карлссон, и Юхан смотрит на ее грудь, тяжелую и невесомую одновременно, как бы парящую под тканью, в нарушение законов гравитации.
— Вы не знаете никого в ваших кругах, кто мог бы сделать это? — спрашивает Бёрье. — Язычников, я имею в виду.
Рикард Скуглёф смеется:
— Я думаю, вам пора.
23
Помещение буфета в магазине «Иса», освещенное оранжевым плафоном, выглядит уютным и гостеприимным. Пахнет свежесваренным кофе, а кусочки тосканского торта приятно липнут к зубам.
Ребекка Стенлунд сидит напротив Малин и Зака, по другую сторону стола, покрытого серым ламинатом.
«При таком освещении она выглядит старше, чем есть», — думает Малин. Игра света и тени как будто добавляет Ребекке лет, выделяя почти незаметные морщины. Хотя, может быть, пережитое накладывает отпечаток на ее внешность — ведь такое не проходит бесследно.
— Это не мой магазин, — говорит Ребекка, — хотя владелец и позволяет мне делать все так, как я хочу. Среди магазинов такого типа наш самый доходный в Швеции.
— Retail is detail,[33] — замечает Зак.
— Именно, — отвечает она, и Малин опускает глаза.
Ребекка выдерживает паузу.
«Теперь ты собираешься с духом, — думает Малин, — делаешь глубокий вдох, чтобы начать рассказывать. Ты ведь никогда не отступаешь от задуманного, правда, Ребекка? Как тебе это удается? Как ты ухитряешься держаться намеченного курса?»
— Я решила для себя, что все связанное с родителями и моим братом Бенгтом осталось в прошлом. Что я выше этого. Я ненавидела своего отца, но однажды, сразу как мне исполнилось двадцать два, поняла, что не принадлежу ему и он не имеет права вмешиваться в мою жизнь. Тогда я бросалась в объятия любого парня, пила, курила, нюхала травку, слишком много ела, как будто нарочно изматывала свой организм. Конечно, я бы попробовала и героин, если бы не одумалась вовремя. Мне надоело быть злой, запуганной и недовольной. Это убивало меня.
— Вы решили для себя. Так просто?
Малин сама удивилась, как произнесла эти слова, точно в гневе или приступе зависти, и добавила, увидев, как смутилась Ребекка:
— Извините. Не думала, что это прозвучит так резко.
Ребекка сжимает челюсти, но потом осмеливается продолжить:
— Мне казалось, другого пути нет. Я решила для себя. Если вы меня об этом спрашиваете, другого выхода не было.
— А ваши приемные родители? — интересуется Зак.
— Я порвала с ними. Они — часть прошлого.
«Куда еще заведет нас это дело? — размышляет Малин. — Предстоит ли снова столкнуться с извращенной логикой чувства, по которой можно насмерть замучить человека и повесить его голым на дерево посреди равнины в мороз?»
Ребекка снова стискивает зубы, потом ее лицо расслабляется.
— Это несправедливо, я знаю. Они ни в чем не виноваты, но речь шла о жизни и смерти, и мне надо было идти вперед.
«Только так, — думает Малин. — Что там писал об этом Томас Стернз Элиот? „Not with a bang but a whimper“».[34]
— У вас есть семья?
«Хороший вопрос, — думает Малин. — Но в плохом контексте».
— Сын. Я поздно родила ребенка, мальчику сейчас восемь, и я живу ради него. А у вас есть дети?
— Дочь. — Малин кивает.
— Тогда вы понимаете. Что бы ни случилось, мы должны жить ради них.
— А как его отец?
— Мы в разводе. Как-то раз он поднял на меня руку. Думаю, это вышло случайно, дело было после праздника раков.[35] Но этого хватило.
— Вы поддерживали связь с Бенгтом?
— С братом? Нет, мы совсем не общались.
— А он пытался связаться с вами?
— Да, звонил как-то раз. Но я положила трубку, лишь только узнала его голос. «Тогда» и «сейчас» не должны больше встречаться. Вы не согласны?
— Не совсем, — отвечает Малин.
— А через неделю позвонила какая-то женщина, секретарь социальной службы, Мария, так звали ее, по-моему. И просила меня хотя бы поговорить с Бенгтом, если уж я не хочу с ним видеться. Она рассказывала о его депрессии, об одиночестве. По-видимому, она всерьез заботилась о нем.
— И что из этого вышло?
— Я попросила ее никогда мне больше не звонить.
— Один вопрос, и он тяжелый, — предупреждает Малин. — Ваш отец или Бенгт никогда к вам не приставали?
Ребекка Стенлунд становится на удивление спокойной.
— Нет, ничего такого не было. Иногда мне казалось, будто я что-то забыла, но нет, никогда…
Повисает долгая пауза.
— Хотя что я, собственно, знаю?
Зак поджимает губы.
— Вам неизвестно, были ли у Бенгта враги, такие, о которых нам следовало бы знать?
Ребекка Стенлунд качает головой.
— Я видела снимок в газете. Такое чувство, будто произошедшее имеет отношение ко мне, хочу я того или не хочу. От этого нельзя убежать, да? Как бы ты ни старался, прошлое тебя настигнет, правда? Словно ты привязан к столбу и способен двигаться, но никогда не сможешь освободиться.
— Кажется, вы все прекрасно понимаете, — вздыхает Малин.
— Он ведь был моим братом. Слышали бы вы его голос, когда он звонил! Это был голос самого одинокого человека на земле. И я захлопнула последнюю дверь.
— Ребекка, на кассу! Ребекка, на кассу! — раздается из микрофона.
— Что вы делали в среду вечером?
— Я была в Египте с моим мальчиком. В Хургаде.
«Загар оттуда», — догадывается Малин.
— Решились в последнюю минуту, этот мороз сводит меня с ума. Домой мы вернулись в пятницу.
Допив кофе, Малин встает.
— Думаю, это все, — бормочет она. — Нам пора.
24
Простил ли я тебя, сестра?
Все это началось не с тебя и закончилось не тобой, так есть ли мне что прощать?
Раскладывай же свои яблоки и дай своему ребенку такое воспитание, которого мы с тобой не получили. Дари ему любовь. Он плоть от плоти твоей.
Я не могу позаботиться о тебе, но я могу видеть тебя с высоты своего полета, куда бы ты ни направилась.
Я поглощал доброту Марии Мюрвалль, как скугахольмские бутерброды, копченую колбасу или несоленое масло. Я мылся, как она велела, гладил свои брюки, слушал, чему она учила меня, верил тому, что она говорила о человеческом достоинстве. Но о каком достоинстве можно вести речь после того, что случилось в лесу?
О какой чистоте?
