Анна Нимова - История зеркала. Две рукописи и два письма
Держаться она старалась с достоинством, но я видел: Ноэль из бедной семьи, хотя, наверно, богаче по сравнению с моим достатком. В ней чувствовалась легкость, данная природой, и эту легкость она невольно передавала всему, что её окружало. Мы шли между людьми по узким проходам и говорили, говорили… Город перестал интересовать, я был не в силах отвлечься и обратить внимание на что-то иное.
В мастерскую вернулся под вечер. Никого из работников не было, только возле одного из столов заметил Пьетро Риго, и невольно опять вспомнились слова отца Бернара о тревоге на моём лице. Подошел к Пьетро – он осматривал зеркало, зачищенное накануне. Пьетро вздыхал, очевидно, результат был малоутешительным, и, действительно, присмотревшись, я заметил неровные разводы на гладкой с виду поверхности.
Зеркало отражало Пьетро и другое, хорошо знакомое лицо – я-то был уверен, что узнал его полностью, почему же не вижу в нем изменений… Не очень рассчитывая получить ответ, я всё-таки решил заговорить, вроде, ни к кому не обращаясь, но в надежде, что буду услышан:
– Я видел своё лицо много раз, и оно не меняется, всё то же. Но другие находят в нём что-то иное, чего не дано видеть мне, наверно, есть какой-то секрет в этом.
Пьетро снисходительно взглянул на меня, потом усмехнулся.
– Говоришь, другому глазу виднее…
Оставив зеркало, он задумчиво скрестил руки на груди.
– Лицо меняется постепенно. Иногда это занимает годы, и сам ты не можешь поймать момент, когда в нём проявится новое, о чем ты даже не подозревал. В этом и есть секрет. Чем реже видишь человека, тем заметнее перемены в нём, а твоё лицо всегда с тобой – где уж самому о них догадаться.
– Хотя, пожалуй, никакого секрета нет, – он неловко поднялся после долгого сидения. – Если будешь смотреть в зеркало каждый день, ты ничего не поймешь, это для глупцов, мой мальчик, для тех, кто озабочен своей внешностью за неимением других забот. В зеркало надо смотреть только в минуты размышлений, тогда оно откроет тебе тайны.
Пьетро отошел, стал проверять, как горит печь, было слышно, он что-то бормочет и гремит задвижками. Я остался один и, не в силах оторваться, рассматривал, как на зеркало ложатся тени. И раньше не раз наблюдал, как, опускаясь, они задерживаются на поверхности, но лишь на самый краткий миг, и словно проваливаются, устремляясь дальше, в глубину, но не мог понять, откуда она берется, эта глубина, если само зеркало не толще моего пальца. Взгляд мой ловил путь, по которому они следовали, но быстро они терялись, исчезали… А потом, оттолкнувшись от чего-то невидимого, возвращались, чтобы явить собой отражение. Тщетны усилия, зеркало лишь играет со мной, – с досадой думал я, – дразнит, а сама тайна остается сокрыта. Насмехается над моими безуспешными попытками её разгадать, верно, оно – как живое. Стараясь не испортить поверхность, я осторожно провел по ней рукой. Пальцы оставляли едва заметный след, он тут же таял, а на его месте проступало мерцание. Может, душа зеркала рождается, когда его шлифует рука мастера, – мелькнуло в моей голове.
*****27Напряжение, державшее всех цепкими руками, спало, когда нас известили, что король Людовик остался весьма доволен стекольным производством. Новость эту узнал Дюнуае, передал Антонио, тот, наверняка, поделился с Пьетро, Ла Мотта невзначай оказался рядом и подслушал, и скоро об этом перешептывались во всех углах мастерской. Последним узнал я, как всегда, от Ансельми.
– Он не только остался доволен, он распорядился выделить новые деньги, много денег – восемьдесят тысяч ливров, чтобы расширить мануфактуру.
Скажу: даже представить не мог столько денег. Невероятное, немыслимое богатство! Я завороженно слушал, мне мерещилась комната, доверху засыпанная монетами.
– По его заказу мы будем делать ещё больше зеркал, – уверенно договорил он.
В один из вечеров вскоре после моего нового знакомства мы разговаривали в мастерской. Мы остались одни, и Ансельми уселся прямо на стол, небрежно сдвинув в сторону мешавшие резаки, я же устроился напротив. Раньше Ансельми не позволил бы подобные вольности, но наступило время короткого затишья, когда людям даровано право на отдых, дабы собраться с новыми силами. В те дни особенно стало заметно, как меняются лица: на смену хмурой сосредоточенности пришло расслабляющее спокойствие, стирающее изломы, порожденные внутренним напряжением. Хотелось надеяться: похожее умиротворение коснется и меня. Все чувствовали себя увереннее, понимая, что достигли желаемого, и немного гордились успехом.
– Ещё больше? Но мы и так работаем без отдыха по многу часов каждый день. Чтобы сделать больше, надо попросить день не заканчиваться.
Ансельми согласно кивнул:
– Ты прав, самим нам не справиться, но скоро из Венеции придут новые работники – это вопрос решенный. Поговаривают – они уже в пути.
Я насторожился.
– А что будет со мной?
– С тобой? А что с тобой может случиться? Для тебя ничего не измениться, продолжишь свою работу. Мастера довольны – ты отлично справляешься.
С благодарностью я взглянул на него, волнение улеглось. Сейчас он говорил со мной как равный, признавая и моё право разделить общую радость. А может, я сам стал другим за последнее время…
– Ты знаком с людьми, которые придут в мастерскую?
– Я слышал немного, но наверняка о них может знать только Дюнуае. Даже Антонио не посвящен, всё делается очень скрытно.
– К чему эти тайны?
Он нахмурился.
– Корнелиус, не будь наивен, ты не первый день в мастерской. Сам знаешь, что производство имеет множество секретов и, разумеется, в Венеции не в восторге, что о них станет известно французам. Если мы сможем делать зеркала, итальянские стекольщики начнут терять свои заработки. Речь идет о деньгах, об огромных деньгах.
И, понизив голос, добавил:
– Нам ведь тоже пришлось тайно сюда добираться.
– Ты говоришь о дороге в Париж?
– Это сначала мы ехали по дороге, но в Лионе нас нагнали…
– Кто нагнал?
На мгновенье он запнулся, но я смотрел с требовательным нетерпением, и вполголоса он продолжал:
– Помнишь, я говорил, что нам пришлось задержаться в Лионе, так вот… Я расскажу тебе. На самом деле мы оставались там не по своей воле, нас удерживали. Они называли себя посланцами Республики.
– Кто – они? – не понял я.
– Слушай, не перебивай, – махнул он рукой. – Когда мы уехали из Венеции, нас было семь человек. Мы добрались до Турина, где уже ждали королевские гвардейцы, всё прошло спокойно. Не прячась, мы поехали дальше, только потом узнали: они просто не успели нас перехватить. Опоздали на несколько часов – видно, в тот день удача была на нашей стороне. Но в Лионе посланцы – их было трое – явились прямо в гостиницу, где мы остановились. Они хотели говорить с Антонио и Пьетро, передали им какие-то бумаги, а Антонио отказался разговаривать. Тогда посланцы набросились на остальных, стали угрожать, все кричали, ругались между собой… Посланцам всё-таки удалось уговорить троих вернуться, и следующим утром они их увезли. Гвардейцы предложили отправиться в путь ближе к вечеру, считалось – так будет безопаснее. Один из них говорил, что отлично знает дорогу, которой никто не пользуется, и нас не разыщут при всём желании, но в лесу мы сбились. Дальше ты знаешь.
– Так вот как вы там оказались… – протянул я. Ансельми всё-таки решил мне рассказать.
Некоторое время в мастерской стояла тишина. Ансельми, покусывая губу, о чем-то сосредоточенно размышлял, может, вспоминал ту встречу, а может, думал о тех, кто так и не добрался до Парижа.
– Почему они решили вернуться, Ансельми?
Он неопределенно пожал плечами.
– Наверно, испугались за свою жизнь. Вообще-то, по законам Республики, стекольщикам, если они отправятся работать за пределы Венеции, грозит смерть.
Меня снова охватило беспокойство, только теперь оно поднялось не изнутри, а пришло от другого человека. Я почувствовал: он что-то умалчивает. Неужели он опять, не договорив, уйдет, оставит меня одного теряться в догадках?
Спрыгнув со стола, Ансельми начал восстанавливать нарушенный порядок. Антонио требовал, чтобы каждый инструмент занимал строго определенное ему место, и просто выходил из себя, если кто-нибудь их путал. Я подошел, чтобы помочь, как, между прочим, он негромко добавил:
– Если мы заговорили об этом, то знай: когда идет речь о благополучии Республики, посланцы просто так не отступают. Тогда уговорили троих, но в Венеции не успокоятся, пока наша мастерская не прекратит работу. Или, по меньшей мере, пока в ней трудятся итальянские стекольщики.
Я понял. Мой вопрос прозвучал слишком отчетливо, от него нельзя было уйти. Ансельми обернулся, даже полумрак не мог скрыть его расстроенное лицо.
