Роберт Кормер - После Шоколадной Войны
Картер открыл рот, чтобы оправдаться и сказать Арчи всё, что он о нём думает…
Но связь прервалась.
И среди звуков прерывистого тона он услышал эхо отвратительного, инсинуированного голоса: «Мне жаль тебя, Картер…»
---***---
Брат Лайн тянется к пакету, лежащему перед ним на столе, который несколькими минутами раньше был доставлен специальной почтой. Его кабинет залит полуденным солнцем.
Брат Лайн с любопытством осматривает пакет, осторожно ощупывая его руками. Внутри лежит нечто размером с коробку из-под обуви, завёрнутое в красивую обёрточную бумагу и перевязанное белой тесьмой. На почтовой наклейке напечатаны его имя и адрес «Тринити». Синей, шариковой ручкой в левом верхнем углу написано имя отправителя: Дэвид Керони.
И это важно, чтобы Брат Лайн знал, от кого этот пакет, что необходимо для дальнейшего осуществления плана.
Озадаченно нахмурившись, но при этом, приятно удивившись, он вспоминает о Керони - о тихом, стеснительном, ранимом ученике, редко смотрящем кому-либо в глаза. Брат Лайн достаёт из кармана свой старый, добрый и испытанный красный швейцарский нож и перерезает тугую тесьму, и, звонко лопаясь, она извивается, словно смертельно раненная змея. Осторожно и не торопясь, чтобы не порвать бумагу, он разворачивает пакет. Он скрупулезен в своих действиях, точен и никогда не совершает лишних движений.
Он удаляет обёрточную бумагу…
Взрыв. Взрывная волна отрывает ему руки и разносит всё его тело на тысячи мелких кусочков. Кровь и обрывки его плоти разбрызгиваются по стенам и потолку.
Его голова катится по полу, оставляя за собой кровавый след...
Или:
Брат Лайн стоит на трибуне в зале собраний перед учащимися «Тринити», очередной раз браня кого-то из них за какой-нибудь проступок. Он никогда не бывает доволен происходящим в школе, его никогда не устраивает поведение учеников, ведь всегда находятся какие-нибудь оплошности.
Внезапно у него посреди лба появляется маленькое красное отверстие, из которого начинает течь кровь. Она огибает его нос с одной и с другой стороны, и двумя струйками стекает вниз по его щекам. Тёмная и уродливая кровь.
Брат Лайн делает шаг вперед, словно пытается убежать от чего-то отвратительного и ужасного, происходящего позади него, но ударяется о какую-то невидимую каменную стену. Эхо выстрела отражался от стен зала и, разрывая гробовую тишину, кажется раскатом грома.
Снайпер улыбаясь наблюдает за тем, как тело Лайна с сильным глухим ударом падает на пол школьного зала. И этот улыбающийся снайпер, конечно же, сам Дэвид Керони.
Или…
Но Дэвид Керони устал от игры в убийство Брата Лайна. От себя он устал так же, как и от загадки, почему до сих пор он живёт на этом свете. Ему очень хотелось действовать, и ему нужен был решающий момент, но ему надо было ждать. Ждать чего? Момента, когда нужно действовать, и команды, когда такой момент наступит. Какой ещё команды? О, но он знал, что эта команда последует, как и то, что он обязан ждать. И он позволял себе игру воображения: Брат Лайн зарезан ножом или смертельно ранен винтовочным выстрелом, но это было лишь небольшим развлечением, чтобы оттянуть время, когда он терпеливо ждал приказа.
Сидя в кухне на стуле, положив на локти подбородок, он не терял бдительности. Нужно было быть готовым, вести себя тихо и спокойно, говорить лишь, когда необходимо что-то сказать. И он был готов к действию, когда прозвучит команда.
«Может, выпить стакан воды?» - спросил он, ни к кому не обращаясь в частности. Он знал, что он кого-то спрашивает, но пока ещё не осознаёт его присутствия. Ещё не время.
«Да. Выпей воды».
Он пил воду прямо из-под крана, делал это механически, его не слишком мучила жажда, но нашел тайну времяубийства, заполняя минуты и часы своей жизни незначительными действиями. Вся тайна была в том, что ему надо было продолжать что-то делать: двигаться, говорить, есть, бороться с желанием быстро со всем этим покончить. Ему надо было играть сразу множество ролей, которые от него теперь требовала жизнь. Ему надо было делать что-то, чтобы они ничего не знали и ничего не заподозрили. Они - это его мать и отец, и его брат Энтони. Они - это его одноклассники, преподаватели, люди в автобусе, в магазине, на улице. Нужно было скрываться от мира, быть умным. И лучшим способом делать это, было научиться хитрить и быть в камуфляже защитной окраски: «Хай, мама, всё прекрасно. В школе сегодня всё было хорошо. Какой замечательный день, мам». И при этом не сказать: «Я сегодня стоял на перилах моста, над железнодорожными путями, но не прыгнул. Хотя и собрался это сделать. Не прыгнул, потому что ещё не было команды».
А когда она будет, эта команда?
Он вышел из кухни и прошёл через обеденную комнату, осознавая движение своих рук и ног, работающих слаженно, и остановился у раздвижных французских дверей, ведущих в гостиную. Какой-то момент он колебался, затем открыл двери и вошёл внутрь. Он словно переместился из одного столетия в другое, и его окружил дух прошлого.
Гостиной они пользовались в особых случаях, по главным праздникам или, когда нужно было собраться всей семьёй, например, по случаю приезда родственников из Италии, по окончании учебного года, и так далее. На полу лежал толстый ковёр, сверкали мебель и пианино, которое его мать полировала, несмотря на то, что им почти не использовались. Никто на нём не играл с того момента, как умерла его бабушка за год до того. Дэвид тайком брал уроки игры на фортепиано в школе Прихода Святого Джона, у лишённой слуха монахини, которая била его по пальцам линейкой, когда он нажимал неправильную ноту. Его мать играла «на слух», извлекая ужасные аккорды в тональности «до-мажор».
Он открыл пианино, словно снял крышку гроба, взглянул на клавиатуру, которая поприветствовала его своей отвратительной улыбкой с пожелтевшими зубами. Его палец коснулся «до» первой октавы. На удивление глубокий звук заполнил собой комнату. Он замер, вслушиваясь его отражение от стен и потолка.
Он вспомнил, что «C» - это нота «до» на клавиатуре, а также просто буква. Буква, разрушившая его жизнь - оценка, как-то раз поставленная Братом Лайном.
Дэвид закрыл крышку пианино, заставив исчезнуть ужасную улыбку жёлтых клавиш. Ещё какое-то он мгновение стоял около пианино, словно в ожидании команды, будь она от неодушевленного предмета: от элемента мебели или музыкального инструмента, или от человека? Он не знал, откуда она последует, но он всё же знал, что выполнит эту команду, как только она прозвучит. И что ему нужно будет сделать: с собой, с Братом Лайном?
Он тщательно закрыл за собой раздвижные французские двери и подошёл к окну столовой, выходящему на задний двор. Там надрывно кричала птица, словно её ранили. Земля, которую отец перекопал для посадки деревьев, лежала в беспорядке, почти как на свежей могиле.
---***---
Сложность была в том, как найти коричневый полуботинок с растрёпанной «молнией» и болтающейся медной пряжкой среди сотен, чёрт возьми, тысяч пар обуви, ходящих повсюду в Монументе. Невозможно? Но он должен был заставить себя, найти это возможным. Надо было принять меры. Найти. Где-нибудь начать - и это где-нибудь было в «Тринити». И затем продолжить дальше.
Устав «Тринити» в отношении одежды был не слишком строг. От учащегося требовалось, чтобы он был в рубашке, в галстуке, в пиджаке и брюках неустановленного цвета. Запрещены были спортивные тапки (за исключением спортивных уроков), ботинки и рабочая одежда. Наиболее популярной обувью в «Тринити» были полуботинки, застёгиваемые на «молнию» и затягиваемые пряжкой.
«Хорошо подумай», - сказал себе Оби, одеваясь утром в школу, как обычно, имея трудности с узлом на галстуке, чтобы второй конец не торчал из-под первого. Он не мог себе позволить быть пессимистом. С пессимизмом приходят безысходность и отчаяние, и, наконец, поражение. Он не мог позволить такому случиться. Он не мог всё это так просто бросить, потому что вся его жизнь была под опасностью разрушения, и ему нельзя было бездействовать и дать этому произойти.
Где-нибудь, наверное, в эту же минуту кто-то у себя дома надевал изрезанный полуботинок, пока ноги Оби по очереди втискивались в его собственную обувь.
Оби взглянул на себя в зеркало. Он выглядел ужасно. Красные глаза. Желтые пятна в уголках у переносицы, которые появлялись каждый раз при сильном утомлении. Свежие царапины на подбородке. Поблекшие волосы, словно высохшая на стекле пыль. Словно всё его тело и даже волосы отказывались принять произошедшее – то, что не должно было случиться, и что нельзя было допустить.
Он продолжал тихо говорить с собой, при этом наблюдая в зеркале обвисшие уголки своих губ: «Время воспрянуть духом, Оби. У тебя есть ключ. Следуй за ним. Найдёшь обувь, с ней этого парня, а затем узнаешь, что делать дальше. Это лучше, чем не делать ничего, лучше, чем просто ждать, когда вернётся Лаура, и ей нечего будет предложить».
