Карло Лукарелли - Almost blue
– Отвечай на мои вопросы. Ты видел меня в теленовостях?
– Да.
– В котором часу?
– В половине второго.
– Ты убил синьору Мартини?
– Да.
– Как?
– Убил, и все.
– Как?
– Просто убил. Зачем ты это спрашиваешь?
– Затем, что я от страха сам не свой, но все же не знаю, Игуана ты или мифоман, голый и в наручниках. Вот зачем.
– Я не мифоман. Я – это я. Я – Игуана.
Он снова глядит на меня. Прищуривается, кусает губы с такой силой, что между зубами я вижу красное пятнышко. Может, он заметил, как нос у меня двигается вперед и назад, то натягивая, то отпуская кожу на скулах, словно палец в резиновой перчатке. Зверя – нет, зверя он не мог заметить. Зверь сидит у меня во рту, под языком. Я слышу, как колотится его сердце: динь-дон, динь-дон, динь-дон. Словно колокола.
– Ты все время в наушниках, – подмечает он, чуть придвигая ствол пистолета к моей голове. – Почему?
– Чтобы заглушить то, что звучит у меня внутри. В голове.
– А что там звучит?
– Колокола.
Он перестает кусать губы. Широко раскрывает глаза, шепотом произносит:
– Господи!
Даже опускает пистолет. Потом быстро поднимает его, еще сильней прижимаясь к дверце. Стискивает зубы, тяжело дышит, но смотрит на меня по-другому, по-прежнему со страхом, но более напряженно. С любопытством.
– О'кей, – говорит он, – о'кей, ладно… ты – Игуана. Сейчас я отвезу тебя… не знаю, как это у меня получится, Господи Иисусе, ты, главное, не шевелись, Господи Всемогущий, только не шевелись, иначе буду стрелять…
Внезапно он подскакивает с легким вскриком, я вижу, как палец его застывает на курке, но не понимаю, в чем дело. Потом вспоминаю слабый щелчок, пропавший в музыке, что гремит у меня в ушах, и опускаю глаза на плеер.
Ленту заело, и выскочила кнопка «стоп».
Музыка все еще гремит у меня в ушах, бьется в барабанные перепонки, потом я понимаю, что звука нет, и тогда она обрывается.
КОЛОКОЛА.
Откидываюсь назад, на дверцу, бьюсь об нее головой, снова и снова, с каждым ударом колокола, который взрывается в мозгу, динь-дон, динь-дон, динь-дон, с каждым разом все громче и громче. Тот, другой, вопит:
– Не шевелись! Буду стрелять! Не шевелись!
Но я не могу не шевелиться, я бьюсь головой о стекло, колокола меня тянут назад, взламывая лобную кость, я бьюсь и бьюсь, пока не слышу, как треснуло стекло. Срываю наушники, теперь колокола звучат в полную силу: ДИНЬ-ДОН, ДИНЬ-ДОН, ДИНЬ-ДОН, и я начинаю вопить тоже, и закрываю уши локтями, потому что запястья у меня скованы, и повторяю:
– Мама, мама!
А он вопит:
– Не шевелись, не шевелись! Буду стрелять, чтоб тебя! – Но не стреляет, только наставляет пистолет, не стреляет и слушает меня.
Я кричу:
– Мама! – Закрываю уши локтями и кричу: – Мама! Мама, я слышу колокола!
– Какие колокола? – спрашивает тот. – Как они звучат? Господи Иисусе! Самовнушение! Господи Всемогущий! Скажи мне, как звучат колокола?
Я широко раскрываю глаза. Веки свертываются, закатываются назад, глазные яблоки раздуваются, будто вот-вот вылезут наружу под напором слез, которые потоком текут по щекам, словно из треснувшего аквариума. Верхняя губа напирает на нижнюю, расплющивает ее, размазывает по подбородку, лицо удлиняется до самой груди, голос исходит из крохотной дырочки, тоненький, визгливый, на ультразвуке, как плач детеныша дельфина.
– Мама! Я слышу колокола! Мама! МАМА!
Я бьюсь на сиденье, прижимаю руки к ушам и бьюсь, стукаясь о стекло, о спинку. Весь дрожу и кричу, стиснув зубы, но колокола не смолкают, ДИНЬ-ДОН, ДИНЬ-ДОН, ДИНЬ-ДОН, не смолкают, не смолкают.
Издалека раздается голос, вонзающийся прямо в мозг:
– Не шевелись! Только не шевелись! Не шевелись и рассказывай, где ты сейчас? Кто ты сейчас? Кто ты?
Я кричу. Разинутый рот поглощает почти все лицо, заталкивая глаза под надбровные дуги. Голос, натужный, хриплый, эхом отдается в горле, будто в черной пещере:
– Этот мальчишка меня вгоняет в дрожь, Агата! Он ненормальный! Я не хочу, чтобы он жил в этом доме! Или я, или он! Или я, или он! Или я, или он!
– МАМААА!
Рот у меня закрывается, губы выворачиваются наружу, голос превращается в такой пронзительный визг, что стекла машины разлетаются фонтаном белых осколков.
– Почему? – допытывается тот издалека, издалека. – Почему они не хотят знать Алессио? Не шевелись, не приближайся ко мне, иначе буду стрелять! Кто не хочет знать Алессио? Почему?
– Тот мужчина кричит на маму. Я лежу в кровати в моей комнате, но мне все хорошо слышно. Тот мужчина кричит на маму. Он говорит: «Этот мальчишка меня достал, Агата! А ты все время: тише, он услышит, тише, он услышит! Ты должна от него избавиться, Агата, или я, или он!» Он говорит: «Помнишь ту ночь? Помнишь, мы с тобой трахались, и вдруг – дверь спальни настежь и врывается этот мальчишка, в трусах и в соломенной шляпе, и вопит: МАМА, МАМА! Я СЛЫШУ КОЛОКОЛА! Он вгоняет меня в дрожь, Агата! Я его боюсь! Мальчонка маленький-маленький, руки прижаты к ушам, плачет, кричит как сумасшедший – МАМААААА!»
Я кричу, но голос теряется в колокольном звоне, удары колокола сплющивают машину, трещит каркас, прогибается крыша. Я хочу убежать, хочу выйти, но тот, другой, кричит:
– Не шевелись, чтоб тебя, нет!
И тогда я поднимаю руки и выбиваю у него пистолет.
Потом кожа вдруг трескается, растягивается на костях, как резиновая, нос внезапно выпирает, увлекая за собой все лицо. Я бросаюсь вперед – не успевает тот, другой, пошевелиться, как я вонзаю ему в глаз свой отточенный клюв.
Потом осознаю свою ошибку.
Я всего лишь хотел сдаться ему – пусть бы отвез к тому слепому, который может видеть, что у меня внутри.
Но теперь поздно.
Роюсь в его сумке. Ищу визитную карточку, листок, адрес на конверте, блокнот – что-нибудь. Обшариваю карманы и нахожу сотовый. Вытаскивая его, случайно нажимаю на кнопку, и на экране загорается огонек, зеленые блики скользят по красному фону.
Набирается последний номер, по которому звонили с этого аппарата.
Отвечает голос. Услышав его, я прерываю связь.
Потом пробираюсь вперед, на место водителя, включаю фары, потому что уже стемнело, но все равно ничего не вижу. Тогда вытираю ладони об икры и привожу в действие дворники, чтобы разошелся плотный, красный туман, покрывающий ветровое стекло. Но он не снаружи, этот красный туман.
Он – внутри.
– Пансион «Цветок», Сан-Ладзаро… слушаю. Слушаю! Алло! Алло! Алло! Хм… отсоединились.
«Summertime».
Эта мелодия начинает звучать у меня в голове, едва Грация бочком заходит в комнату, вот только не знаю, потому ли, что я услышал ее шаги через открытую дверь, или потому, что мне так нужен ее аромат – заглушить запах спагетти под соусом, которые стоят передо мной нетронутыми.
Слышу, как она говорит:
– Предупреди еще раз привратника, что сюда может пройти только человек, имеющий на это право. И в любом случае пусть позвонит в комнату и предупредит. О'кей?
Слышу ворчание Ста Лир. Слышу, как он идет к двери, как дверь закрывается. Слышу, как вздыхает Грация. Слышу, как скрипят пружины кровати, несильно, – видимо, она присела на край; слышу, как звякают пряжки на ее ботинках. Слышу, как шуршат шнурки, вылезая из ушек, и слышу, как тяжело шмякается об пол далеко отброшенный башмак.
Грация скинула второй ботинок, согнулась, завела руки за спину и расстегнула лифчик, не снимая футболки. Хотела было спустить бретельки и вытащить его из рукавов, но через дверь в смежную комнату взглянула на Симоне и улыбнулась. Подумала, что среди других преимуществ общения со слепым есть еще и это: можно чувствовать себя вольготно, не стесняясь, – и Грация схватилась за ворот футболки и стянула ее через голову. Потом сняла и лифчик и, раз уж на то пошло, вылезла из джинсов, раздумывая, не снять ли и колготки тоже. Все-таки оставила их, подняла с полу футболку, надела ее задом наперед. Подошла к зеркалу, стоявшему на комоде, покрутила головой из стороны в сторону, пригладила пальцами волосы. Снова подумала о Симоне: Симоне не может увидеть ее ни в трусах, ни растрепанной, но ей все равно было неловко, она все равно прихорашивалась. Постояла еще перед зеркалом, поджав губы и наморщив лоб, потом прикрыла глаза и улыбнулась.
Слышу, как Грация подходит ближе. Слышу синий шелест ее чулок по ковролину, которым обит пол в комнате. Чувствую ее запах совсем рядом – пахнет маслом, нейлоном, хлопком, чуть сильнее – кожей и summertime.
Она садится на подлокотник кресла, ее упругая, затянутая в шершавый нейлон кожа касается моих пальцев. Я их быстро убираю. Она говорит:
– Ты ничего не ел.
– Нет.
– Ты не голоден?
– Нет.
– Я приготовила тебе сюрприз. Хочешь послушать?
