Рени Найт - Все совпадения случайны
Что угадывалось за пустым в общем-то текстом и что, как казалось Роберту, заставило Кэтрин отбросить книгу по прочтении уже самых первых глав, так это медленное сгущение трагической тени. Этот рай для двоих недолговечен. Все эти замечательные вещи – ароматы, вкусовые ощущения, тепло, – все это таит в себе угрозу быстрого конца. К тому моменту, когда Роберт перешел с чая на кофе, а парочка прибыла в Ниццу, из дома приходят дурные вести, и девушке – ее зовут Сара – надо возвращаться в Англию. Ее спутник – Джон – рвется ехать вместе с ней, но она и слышать об этом не хочет. Она знает, как много значит для него это путешествие, как долго он думал о нем, составлял планы, копил деньги. Сара – из тех девушек, с которыми любые родители мечтают видеть своего сына. Сцена печального, со слезами, прощания на вокзале в Ницце. Джон покупает почтовую открытку и садится за столик в кафе, написать родителям. Потом покупает пачку сигарет «Голуаз», закуривает. Сара не любит табачного дыма. Даже его родители не знают, что их сын курит. Он покупает марку, бросает открытку в почтовый ящик и продолжает путешествие в одиночку. Вот это и есть настоящее начало книги, подумал Роберт и заказал еще чашку черного кофе.
Глава 26
1993, лето
В аэропорту мы определенно являли собой довольно странное зрелище. Может, конечно, это всего лишь мнительность и никто не обращал на нас внимания, но все же мне казалось, что наблюдательные пассажиры непременно обратили внимание на супружескую пару средних лет: оба с покрасневшими глазами, оба выглядят так, словно отчаянно нуждаются в отдыхе, но боятся подняться на борт самолета. Могло прийти в голову, что это страх полета. Но на самом деле для нас с Нэнси это был страх приземления – страх встречи с действительностью. До сих пор нам оставалось рисовать картину в своем воображении. А теперь предстояло увидеть тело нашего сына, который забежал вперед и испытал то, что мы с Нэнси должны были испытать до него.
Отправляясь в аэропорт, я взял из туалетного столика три открытки, которые Джонатан прислал нам: из Парижа, Ниццы и Севильи. Глянцевые, с блестящей поверхностью. Стремительный почерк, слова, которые мало что значили при первом прочтении, но впоследствии будут перечитываться вновь и вновь. Последнюю весточку мы получили из Севильи: на открытке был изображен купающийся в солнечном свете собор и на переднем плане туристы в конном экипаже. Откуда было этим туристам знать, что их лица навсегда запечатлеются в нашем сознании? Что, когда открытка скользнет к нам на порог, мы увидим их, а потом прочитаем слова, которые станут последними словами, сказанными нам сыном:
Дорогие мама и папа, я здесь уже два дня. Завтра уезжаю на побережье. Собираюсь сесть на паром до Танжера. С любовью, Дж.
Ни я, ни Нэнси не говорили по-испански, так что все бюрократические процедуры пришлось проходить с помощью нашего консульства в Хересе. А их было немало. Бумага за бумагой, и все следовало подписать, заверить печатью, прогнать через различные кабинеты и лишь потом можно будет отвезти нашего мальчика домой.
Сколько уже лет мы не видели Джонатана обнаженным, и вот он лежал перед нами, почти полностью голый, только гениталии прикрыты клочком ткани. Он выглядел безупречно. Смерть пощадила его черты, глаза закрыты – это несомненно наш сын. В консульстве нам сказали, что перед транспортировкой тело будет забальзамировано – этого требовали испанские законы. Я представлял себе технологию этого процесса, Нэнси тоже, но ни ей, ни мне не хотелось особо задумываться над этим.
Джонатан утонул, но лицо у него – чего я боялся – не распухло. Через всю левую руку, с внутренней стороны, шел длинный шрам. Я потрогал его пальцами. Нам объяснили, что это травма, полученная Джонатаном, когда произошел несчастный случай.
Я всхлипнул, совсем негромко, и все же не сдержал слез. Нэнси вздрогнула. Дрожь пробежала не только по ее плечам – охватила все тело. Она содрогалась от рыданий. Это длилось долго, очень долго. Что-то внутри нее переворачивалось, волна за волной. Ощущение было такое, словно ее подключили к электричеству, а штепсель не вынимался. Я обнял ее, пытаясь унять дрожь, но безуспешно. Но самым страшным было ее молчание. Полное молчание. Я попробовал было поднять ее и вывести на воздух, но она даже не пошевелилась. Лишь подалась вперед и взяла Джонатана за руку. Рука не гнулась. Не обвиться ей уже вокруг плеч матери. Мы заметили, что ладонь у Джонатана покраснела, кожа ободралась и вздулась как от ожога – в том месте, где он за что-то пытался уцепиться. Он цеплялся за жизнь, наш дорогой мальчик. Нэнси опустилась на колени и поцеловала его израненную руку, а я положил ладони ему на плечи. Стоявший рядом сотрудник консульства переступил с ноги на ногу. Да, это явно был наш сын, никаких сомнений, тем не менее мы должны были подписать бумагу, подтверждающую это. Похоже, он считал, что нам пора идти. А я, наверное, выглядел со стороны совершенно беспомощным, вот он и решил вмешаться:
– Миссис Бригсток, нам пора.
К моему облегчению, Нэнси не откликнулась – это оставляло мне некоторую свободу действий. Я отнял ее руку от Джонатана и вложил себе в ладонь.
– Нэнси, пошли, дорогая.
На сей раз она позволила мне вывести ее из морга. Консульство заказало нам машину, чтобы поехать в приморский городок, где погиб Джонатан. Я даже не подумал, надо ли было платить за поездку. Как выяснилось, надо, страховка Джонатана не покрывала ее стоимость.
Весь путь от Хереса до Тарифы мы проделали в молчании, истекая потом на заднем сиденье машины, а когда доехали до места, Нэнси первым делом захотела пойти на пляж. Я попросил водителя подождать. Было очень жарко. Полдень. Палящее белое солнце. Укрыться от жары негде. На таком большом пляже нам еще бывать не приходилось – мили и мили белого песка во все стороны. Настоящая пустыня, разве что народа слишком много. Сотни людей загорают – сотни блестящих от крема спин. Лишь мы оставались полностью одетыми, и наши туфли утопали в песке, и я подумал, что, пожалуй, стоит снять их и идти босиком, но Нэнси не останавливалась, и я последовал за ней. Она направлялась прямо к морю, придерживая рукой шляпу. Задувал ветер, забивал песком глаза, приходилось щуриться. Это было враждебное место. Нам понадобилось четверть часа, чтобы добраться до кромки воды, где мы остановились и принялись вглядываться в даль. С равным успехом можно было вглядываться в космос – конца не видно. Ветер играл с волнами, нагоняя белую пену, но в воде плескались ребятишки и носились, ловя порывы, любители виндсерфинга. Для них это было место дружественное. Голова у меня пылала, мне представлялось, как моя кожа покрывается волдырями и сходит, день за день, струпьями. Я не мог выдержать этого и положил ладонь на плечо Нэнси, но она стряхнула ее. Она еще не была готова уйти отсюда. Мне стало стыдно за проявленную слабость. Я огляделся, гадая, где именно мог загорать Джонатан. Катался ли он на доске? Вновь обернувшись к Нэнси, я увидел, что она снимает туфли. Одной рукой она поддернула юбку, другую протянула мне. Я снял носки и ботинки, закатал штанины и вместе с ней вошел в воду. Какое-то время мы просто стояли, и, заметив, что Нэнси закрыла глаза, я последовал ее примеру. «До встречи, Джонатан», – про себя выговорил я, и Нэнси, наверное, тоже. Потом мы вернулись в машину и поехали в гостиницу, где останавливался наш сын.
Куда ехать, наш водитель знал точно: это был дешевый пансионат для любителей пеших походов, расположенный в одном из переулков примерно в двадцати минутах езды от пляжа. Я думал, обслуживающий персонал проявит к нам участие, но многого мы не дождались. Нам сказали только, что, пока Джонатан здесь оставался, его почти не видели. Знакомы не были. Для них это был просто иностранец, которому выпало на долю погибнуть, будучи постояльцем пансионата. Мне показалось, что эти люди увиливали, недоговаривали чего-то, словно опасаясь, что мы обвиним их в гибели нашего сына. В этом нет ничьей вины, повторяли они. Это просто несчастный случай. Море коварное, ветер может подняться в любую минуту, вот так, как в тот день. А красный флаг на пляже вывесили? Никто не мог вспомнить.
Рюкзак Джонатана лежал на стуле в номере, где он остановился. Комната была неуютная – односпальная кровать с простыней и одеялом, выщербленный комод, в ящиках которого все еще оставалась одежда сына. Полиция вернула нам сумку, которую он взял с собой на пляж. В ней они нашли ключ от номера и по нему определили название гостиницы. Там обнаружили его паспорт и таким образом добрались до нас.
Нэнси все взяла на себя. Она извлекла из ящиков одежду Джонатана, все аккуратно свернула, потом положила на постель. Помочь себе она не позволила. Это были ее владения. Пока она разбиралась с вещами Джонатана, я сидел на стуле у окна и вглядывался в то, во что, наверное, вглядывался и он. Моря отсюда не было видно – номер находился в самой глубине дешевенькой гостиницы. Вот тогда-то, пока я глазел на двух путешественников, по внешности скандинавов, сидевших на белых пластмассовых стульях за белым пластмассовым столом, установленном во дворике, вымощенном дурацким на вид желто-розовым булыжником, Нэнси, видно, и обнаружила фотоаппарат Джонатана. Засунула ли она его в рюкзак? Не знаю. Или спрятала к себе в сумку? И этого мне не дано было знать, и оставалось лишь гадать, когда она решила проявить пленку. Прямо тогда или же потом, когда мы вернулись домой? Я сам так и не увидел того фотоаппарата – всегда думал, что он либо потерялся, либо был украден кем-то из гостиничной обслуги, когда стало ясно, что Джонатан за ним не вернется. Это был дорогой фотоаппарат – самый дорогой из наших ему подарков. «Никон», лучшая модель, с суперзумом. Мы подарили его ему на восемнадцатилетие. И если Джонатан потерял его, то, конечно, хотел скрыть это от нас.
