Грегори Робертс - Шантарам
Этого я не мог допустить. Слишком много раз мое сердце переворачивалось, когда я представлял себе его одинокую смерть в кольце вооруженных копов. Я отбросил боль ногами и, скользя и барахтаясь в кровавой судорожной борьбе с самим собой, вскочил на ноги и всадил нож в спину верзилы. Удар пришелся высоко, прямо под лопатку. Я почувствовал, как дрогнула кость под лезвием, сместив его ближе к плечу. Он действительно был силен. Загарпуненный ножом, он проволок меня два шага за собой и лишь потом согнулся и упал. Я свалился на него сверху и, подняв голову, увидел, как Абдулла запускает пальцы в глаза противнику. Голова человека была запрокинута на колене Абдуллы. Его челюсть выскочила из своих суставов, а шея разломилась пополам, как щепка.
Кто-то опять потащил меня к выходу. Я отбивался, но сильные руки мягко отобрали у меня нож. Затем я услышал знакомый голос, голос Махмуда, и понял, что опасность позади.
— Пошли, Лин, — произнес иранец так спокойно и деловито, словно никакого побоища и не было.
— Дай мне револьвер, — потребовал я.
— Нет, Лин. Все кончено.
— Где Абдулла? — спросил я, когда Махмуд вывел меня во двор.
— Он занят, — ответил Махмуд. В доме слышались крики, которые один за другим затихали, как птицы, умолкающие в ночи, обволакивающей спокойную гладь озера. — Ты можешь держаться на ногах? Можешь идти? Нам надо сваливать отсюда.
— Да, черт побери, могу.
У калитки нас нагнала цепочка наших. Файсал и Хусейн несли кого-то. Фарид и Малыш Тони тащили другого. Последним шел Санджай. Он нес на себе чье-то тело, перекинув его через плечо и, прижимая его к себе, рыдал.
— Мы потеряли Салмана, — сказал Махмуд. — И Раджа. Амир серьезно ранен, но жив.
Салман. Последний голос разума в совете Кадера. Последний человек Кадера. Ковыляя к автомобилю, я опять чувствовал, что жизнь покидает меня, — как тогда, когда меня избивали, прижав к дверям. Все было кончено. Со смертью Салмана старый совет перестал существовать. Все переменилось. Я посмотрел на тех, кто был со мной в автомобиле — Махмуда, Фарида, раненного Амира. Они победили. Подручных Сапны больше не осталось. Глава в книге жизни и смерти, начавшаяся с появления Сапны и предательства Абдула Гани, была завершена. За Кадера отомстили. Иранские шпионы, враги Абдуллы, тоже замолкли навсегда, как этот залитый кровью дом. Банда Чухи перестала существовать. Война за территорию была позади. Колесо совершило полный оборот, и ничто больше не будет таким, как прежде. Они победили, но они плакали. Все до одного.
Я откинул голову на спинку сиденья. Ночь летела вместе с нами за окнами автомобиля по световому туннелю, ведущему от обещания к молитве. Медленно, опечаленно кулак, совершивший все, что мы делали, разжался, раскрыв когтистую ладонь того, чем мы стали. Гнев остыл, превратившись в грусть, как это всегда бывает и как должно быть. И ничто из того, к чему мы стремились в прошлой жизни, всего час назад, не было исполнено такой надежды и смысла, как одна-единственная упавшая слеза.
— Что? — спросил Махмуд, приблизив свое лицо к моему. — Что ты сказал?
— Надеюсь, что с этим медведем все кончилось благополучно, — пробормотал я разбитыми губами, и мой уязвленный дух стал затихать, уступая место сну, который пробирался по извилинам моего скорбящего мозга, как утренний туман в лесных дебрях. — Надеюсь, что с медведем все в порядке.
Глава 42
Солнце вдребезги разбивалось о воду, и его сверкающие, как хрусталь, осколки пускали во все стороны солнечные зайчики, которые плясали на волнах, кативших по мениску залива. Огненные птицы кружили стаями на фоне предзакатного неба и все, как одна, плавно разворачивались в полете, напоминая полощущие на ветру шелковые знамена. Стоя возле низкой стены мечети Хаджи Али, я наблюдал за тем, как пилигримы и местные правоверные мусульмане переходят с беломраморного острова на берег по плоским камням перешейка. Они знали, что скоро прилив затопит дорожку и тогда добраться до берега можно будет только на лодке. Кающиеся грешники или поминающие близких прихожане накидали в воду цветы, унесенные в море отливом, и теперь эти яркие или увядшие бело-серые гирлянды возвращались с поднимающейся водой и усеивали перешеек любовью, тоской и желаниями, которые тысячи разбитых сердец поверяли океану каждый отмериваемый волнами день.
А мы, преступные братья, пришли к святилищу, чтобы, как полагается, почтить память нашего друга Салмана Мустана и помолиться за упокой его души. Мы впервые собрались все вместе после той ночи, когда его убили. Несколько недель мы прятались по углам, залечивая раны. Пресса, разумеется, бушевала. Слова «резня» и «кровавая бойня» заполняли страницы бомбейских газет так же густо, как тюремщик мажет маслом свою булочку. Звучали абстрактные призывы к правосудию и требования безжалостно покарать виновных. Бомбейская полиция, несомненно, могла арестовать виновных. Она прекрасно понимала, кто оставил кучи трупов в доме Чухи. Но существовали четыре очень веские причины, по которым полицейские предпочли не принимать решительных мер, причины гораздо более убедительные для них, нежели показное негодование прессы.
Во-первых, ни по соседству, ни, тем более, в самом доме, ни в каком-либо другом уголке Бомбея не нашлось желающих давать показания против нас, даже негласно. Во-вторых, была окончательно уничтожена банда Сапны, что полицейские и сами сделали бы с удовольствием. В-третьих, бандиты из группировки Чухи убили несколько месяцев назад полицейского, когда он накрыл их центр торговли наркотиками около фонтана Флоры. Преступление считалось нераскрытым, потому что у копов не было доказательств. Но они знали, чьих рук это дело. Кровопролитие в доме Чухи было той расправой с Крысой и его дружками, которую они сами хотели бы учинить и рано или поздно учинили бы, если бы Салман их не опередил. И наконец, в-четвертых, миллионы рупий, экспроприированных из казны Чухи и щедрым потоком изливавшихся на судейские ладони, вынуждали полицейских лишь беспомощно пожимать плечами.
В конфиденциальной беседе копы сказали Санджаю, новому главе бывшего совета Кадер Хана, что досье на него заведено и что, осуществив эту акцию, он исчерпал отпущенный ему лимит безнаказанных громких дел. Они хотели спокойствия — и, понятно, стабильных доходов — и предупредили, что если он не будет держать своих людей в узде, они сделают это за него. «И кстати, — добавили они, приняв подношение в десять тысяч рупий, прежде чем выпихнуть его пинком под зад на улицу, — у вас там ошивается этот Абдулла. Мы не хотели бы видеть его в Бомбее. Он однажды уже умер здесь и умрет еще раз, уже окончательно, если не уберется куда подальше».
Спустя какое-то время мы выбрались из своих нор и вернулись к прерванной работе в «мафии Санджая», как это теперь называлось. Я покинул временое убежище в Гоа, и мы с Кришной и Виллу возобновили свою деятельность в паспортной мастерской. Получив приглашение явиться в мечеть Хаджи Али, я прибыл туда на своем «Энфилде» и вместе с Абдуллой и Махмудом Мелбафом прошел по перешейку.
В наше распоряжение предоставили один из множества балкончиков, расположенных по периметру мечети. Первым затягивал молитву Махмуд, стоявший на коленях впереди всех лицом к Мекке. Ветер трепал его белую рубашку, и он говорил от лица всех собравшихся:
Слава тебе, наш Господь, Повелитель вселенной,
Милостивый и великодушный
Судия на Страшном суде.
Тебе одному мы поклоняемся
и к тебе одному обращаемся за помощью.
Направь нас на путь истинный…
Фарид, Абдулла, Амир, Файсал и Назир — мусульманское ядро совета — преклонили колена позади Махмуда. Санджай был индусом, Эндрю христианином. Они стояли вместе со мной в некотором отдалении от основной группы. Я склонил голову и сложил руки перед собой. Я знал слова молитвы и простейшие правила ритуала — как надо стоять при молитве, как кланяться. Если бы я присоединился к Махмуду и другим, они были бы рады этому, но я не мог заставить себя сделать это. Я не мог так легко забыть о своих преступлениях и отдаться молитве, у них же это получалось инстинктивно. Я обращался про себя к Салману, желая ему найти покой, где бы он ни находился, но я слишком остро ощущал темноту в своем сердце, чтобы обратиться к Богу. Я чувствовал себя самозванцем, чужаком на этом островке религиозного поклонения, погруженном в золотисто-сиреневый вечерний свет. И слова, произносимые Махмудом, казалось, относились непосредственно ко мне, к моей поруганной чести и поблекшей гордости: «те, кто навлек твой гнев…», «те, кто сбился с пути…»
После молитвы мы, согласно обычаю, обнялись друг с другом и направились вслед за Махмудом к берегу по тропинке. Мы все молились, каждый по-своему, и все оплакивали Салмана, но мы были непохожи на группу богомольцев, посетивших святилище. На нас были модные костюмы и темные очки, у всех, кроме меня, имелись при себе часы высшей марки, золотые кольца, цепи и браслеты, стоимость которых превышала годовой заработок процветающего контрабандиста. И мы шли, сознавая свою значительность, той пританцовывающей походкой, какой ходят все гангстеры, когда они вооружены и готовы вступить в схватку. У нас был настолько колоритный и угрожающий вид, что приходилось чуть ли не силой всовывать пачки банкнот профессиональным нищим на перешейке.
