Уоррен Мерфи - Тяжелый рок
– А я – за то, чтобы она осталась, – сказал номер Один.
Он взглянул на Второго и Третьего. От его взгляда и пронзительного взора Мэггота те неловко заерзали на своих стульях. Мэггот сунул в рот морковку и скомандовал:
– Голосуйте!
– Я – за то, чтобы она осталась, – сказал Второй.
– И я, – подхватил Третий.
– Ну вот, Мэггот, – подытожил номер Один, – получается, что она остается.
Мэггот со злостью откусил кусок морковки.
– Хорошо, – сказал он. – Пусть. Но только чтобы она не мозолила мне глаза. И позаботьтесь о том, чтобы она собралась: нам пора ехать в Питтсбург.
– Она уже готова, – ответил номер Один.
Жизнь в Абдуле Кериме Баренге поддерживалась за счет трубочек. Катетеры были повсюду – у него вносу, в руках и по всему телу. Врач больницы «Цветочный луг» объяснял только что приехавшему из Африки хирургу-консультанту.
– Тяжелые внутренние повреждения, доктор Нильсон. В наших силах лишь как-то поддерживать в нем жизнь. Мы даем ему обезболивающее, но он безнадежен. Без всех этих приспособлений он не протянет и пяти минут.
Он говорил это, стоя возле кровати Баренги, обращая на пациента примерно столько же внимания, как на ежевечерние рассказы жены об очередных шалостях их сына в детском саду.
– Понимаю, – ответил доктор Гуннар Нильсон – И все же я был бы вам весьма признателен, если бы вы позволили мне лично осмотреть больного.
– Разумеется, доктор, – ответил лечащий врач. – Если вам что-нибудь понадобится, нажмите кнопку над кроватью. Санитарка поможет вам.
– Благодарю вас, – сказал Нильсон.
Он снял пиджак от своего синего костюма и неторопливо закатал рукава рубашки, растягивая время в ожидании, пока местный врач положит на место карточку больного, сделает беглый осмотр реанимационных систем и, наконец, удалится.
Проводив его до двери, Нильсон запер ее, вернулся к кровати Баренги и раскрыл ширму, чтобы загородить пациента от стеклянной двери.
Баренга крепко спал под наркозом. Нильсон открыл свой медицинский чемоданчик, отложил в сторону лежавший там револьвер 38-го калибра и достал нужную ампулу. Отломив стеклянный носик, он втянул содержимое в шприц, выдернул из руки Баренги одну из трубочек и грубо воткнул иглу в коричневую кожу внутренней части левого локтя.
Не прошло и минуты, как Баренга зашевелился. Адреналин одержал верх над снотворным.
Глаза Баренги широко раскрылись, точно у безумца, когда вместе с сознанием к нему вернулась боль. Сумасшедший невидящий взгляд забегал по комнате и, наконец, остановился на Нильсоне.
Нильсон склонился над кроватью и хрипло зашептал:
– Что случилось с Ласой Нильсоном?
– Кто это?
– Высокий мужчина, блондин. Он искал девчонку.
– Старик. Его убил старый китаеза. Жутко.
– Что за старик?
– Желтокожий.
– Как его зовут?
– Не знаю.
– С ним был кто-нибудь еще?
– Тот, кто меня обработал. Белый тип. Он – дружок китаезы.
– Ты знаешь его имя?
– Римо.
– Это имя или фамилия?
– Не знаю. Он сказал: Римо.
– Гм, Римо. И старый азиат. Это азиат убил Ласу?
– Да.
– Из пистолета?
– Нет, ногой. Пистолет был у Ласы.
– Где это случилось?
– В «Уолдорфе», в номере 1821.
– А девчонка там была? Викки Стоунер?
– Когда мы туда попали, ее там не было. Китаеза охранял ее.
Баренга говорил все медленнее и тише, слабея по мере того, как в его организме разгоралась схватка между обезболивающими препаратами и усиливающим боль адреналином.
– Спасибо, – сказал доктор Гуннар Нильсон.
Он опять вставил катетер в руку Баренги, извлек из своего чемоданчика еще две ампулы адреналина и вновь наполнил шприц. Грубо воткнув иглу в жесткую подошву левой ноги Баренги, он впрыснул ему летальную дозу.
– Теперь ты уснешь. Приятных сновидений.
Баренга дернулся – адреналин победил наркоз. Глаза завертелись в орбитах, губы зашевелились, и голова безжизненно упала набок.
Нильсон задернул занавеску, подошел к двери, открыл ее и ушел.
«Уолдорф», номер 1821. Что ж, не много, но достаточно. По крайней мере для последнего из Нильсонов.
Глава шестнадцатая
Под моросящим дождем самолет приземлился в питтсбургском аэропорту. Стюардесса окончательно решила, что сидевший в четвертом ряду слева пассажир просто невежа. Среди иностранцев такие встречаются.
Этот сидел сиднем, не удостоил ее вниманием, когда она спросила, не угодно ли ему что-нибудь, проигнорировал предложенные напитки. Не соизволил даже ответить, когда она поинтересовалась, не принести ли ему какой-нибудь журнал. Он просто сидел на своем месте, прижимая к груди черный кожаный медицинский чемоданчик, и не отрываясь смотрел в иллюминатор.
А когда самолет приземлился, он еще до полной остановки самолета, не обращая внимания на светившееся на табло требование не расстегивать ремни безопасности, направился к выходу. Стюардесса попыталась было уговорить его сесть на свое место, но он так странно посмотрел на нее, что она решила больше ничего не говорить. А потом ей стало не до того: пришлось упрашивать остальных пассажиров оставаться на местах.
Гуннар Нильсон вышел из самолета первым. Он спускался по трапу, как бог Тор собственной персоной, твердо зная, куда он идет, не сомневаясь в своих поступках, уверенный в себе так, как уже долгие годы не был уверен, занимаясь медициной.
Тридцать пять лет он ощущал себя доктором Нильсоном. Но сейчас он чувствовал себя Гуннаром Нильсоном, последним из рода Нильсонов, и это вызывало чувство новой ответственности. Титулы, звания, общественное положение – все приходит и уходит, меняется в лучшую или в худшую стороны, но традиция есть традиция. Она – в крови, ее можно скрывать и подавлять, но в один прекрасный день она воспрянет окрепшая, словно набравшаяся сил за время сна. Как глупо с его стороны было мечтать о новых больницах! В чем он пытался оправдаться? Какие замолить грехи? В чем он виноват? В том, что его семейство считалось лучшим на своем поприще? Ничьей вины в этом не было! Это озарение обрадовало Гуннара: теперь убийство тех, от чьих рук погиб Ласа, выходило за пределы простой мести и становилось профессионально-ритуальным обрядом.
Дождь усилился; он поймал возле аэропорта такси и направился к театру «Моск» в дряхлеющем центре стареющего города.
Он приник лицом к стеклу, за которым мелькали пятна света. Такси пробиралось по улицам, дренажная система которых была явно рассчитана лишь на весеннюю росу. «Питтсбург безобразен, однако, – думал он, – то же самое можно сказать про любой американский город. Радикалы ошибались, утверждая, что Америка является родиной трущоб, однако она возвела их в степень искусства».
Когда такси подъехало к театру, из-за дождя было трудно что-нибудь разглядеть, но ни стук цилиндров, ни щелканье клапанов, ни рычание глушителя не могли заглушить шум царившего возле здания оживления.
Тротуар и улицу заполонили девочки-подростки. Угрюмые полицейские в темно-синей форме, желтых дождевиках и белых касках старались удержать порядок в очередях за билетами, состоявших из ошалевших подростков. Мокрая улица отражала свет рекламы, горевшей над входом
«СЕГОДНЯ! ТОЛЬКО ОДИН ВЕЧЕР. „ОПАРЫШ И ТРУПНЫЕ ВШИ“!»
– Эй, «кто-то» подъехал! – закричала одна из девчушек, когда такси с Нильсоном остановилось возле толпы подростков.
Все головы повернулись к такси.
– Да никто это, – отозвалась другая девчушка.
– Нет, определенно «кто-то». Он же на такси!
– Любой может сесть в такси.
Расплатившись с шофером и дав ему двадцать центов чаевых, что, на его взгляд, казалось достаточным, Нильсон вылез из машины. К нему подошли две девушки. Он поднял воротник.
– Ты права, сказала одна. – Это никто.
Они отвернулись с выражением досады на блестящих от дождя физиономиях.
Нильсон быстро осмотрелся. Полиции было не до него. Хорошо. Развернувшись, он бодрым шагом направился в противоположную от театра сторону. Нужно было подумать. Он сунул медицинский чемоданчик под мышку, оберегая рукой и плечом его драгоценное содержимое, и зашагал вдоль мостовой, хлюпая ребристыми подошвами ботинок по попадающимся изредка ровным участкам разбитого и потрескавшегося тротуара. Следовало быть осмотрительным и не наступать в лужи: мокрые подошвы ботинок можно вытереть, но если вода попадет внутрь ботинок, то они будут чавкать, и не удастся в случае необходимости передвигаться бесшумно.
Выбирая места посуше, он обошел целый квартал. Затем, приняв решение, перешел улицу напротив театра и, обойдя кучки девушек, направился к боковому входу в театр.
– Постой, приятель. Ты куда? – окликнул его полицейский.
– Я – врач, – ответил Нильсон, намеренно подчеркивая свой иностранный акцент и показывая на чемоданчик. – Меня вызывали. Кому-то стало плохо.
Полицейский подозрительно посмотрел на него.
