Марен Ледэн - Вирусный маркетинг
— На сегодня вы закончили?
Врач опускает глаза:
— Да.
— Тогда я вас больше не задерживаю.
Сантини протягивает руку, и она повисает в воздухе. Он выглядит глупо. В конце концов, понимая, что рукопожатия не будет, он бормочет что-то вроде «До свидания, до скорого». Сантини рад покинуть комнату. Он тут же расслабился и уже не кажется таким замкнутым. Словно камень с души свалился.
Не успевает он дойти до двери, как человек-в-сером кричит ему:
— Сантини!
Его порыв прерван, на лице читается досада. Рука уже почти коснулась дверной ручки. Он думал, что отделался.
— Не забудьте зайти к Джону за оплатой. Он ждет вас в кабинете, рядом с прихожей. Дверь справа.
Потом:
— До понедельника.
Доктор лепечет:
— Да-да, разумеется.
И кланяется.
Он торопится закрыть за собой дверь, а человек-в-сером тем временем поворачивается ко мне.
Настало время интимного туалета.
Я избегаю человека-в-сером. Я объяснила ему, насколько он болен и отвратителен, насколько заражает меня своей тревогой. Конечно, он не признает этого, он не настолько владеет собой. Ему нужно долго говорить о своих болях, об их изменении, и поводом для такого детального отчета служит невинная фраза «Спокойной ночи». Как будто ночь, проведенная бок о бок с ним, может быть спокойной.
Я стараюсь находиться рядом с ним как можно меньше и не касаться его. Не только его жилистое тело — само присутствие человека-в-сером заставляет меня пасть духом. Но в комнате в тридцать квадратных метров Избежать встречи с ним не так-то просто. Даже когда он сидит на стуле, заметно, как непропорционально длинны его конечности. Седеющая, тщательно подстриженная борода плохо скрывает пугающую худобу лица с выдающимися скулами, слишком высокими и угловатыми. Челюстные мышцы судорожно сокращаются и расслабляются, выпуклые вены на шее придают лицу сходство с каким-то механизмом. Белизна пышной шевелюры контрастирует с эбеновой чернотой бровей, подчеркивая мертвецкий вид его тела, на котором сказалось столько белых ночей и черных мыслей.
Мне известно, как расчетливо движутся его руки. Я слишком давно остерегаюсь их жестокости в те моменты, когда они превращаются в яростные кулаки, а человек-в-сером выпрямляется передо мной во весь рост, сухощавый исполин с широкими плечами. В последние годы удары его костлявых пальцев по моей спине, животу и лицу прекратились, по крайней мере на время почти всех моих беременностей. Но я хорошо усвоила тревожные сигналы, означающие, что достигнута критическая точка. Я знаю, что его кулаки могут в любой момент обрушиться на мое тело. И не важно, виновна я или нет; они падут на меня без предупреждения и будут колотить, пока не утихнет гнев. И все же я предпочитаю его удары другим, более коварным истязаниям и некоторым ласкам.
Итак, я делаю вид, что мне все равно.
Но как бы я ни старалась не выражать никаких чувств, меня круглые сутки держат в напряжении. Порой мне случается проронить тоскливый вздох или пару слезинок, он всегда замечает это, и мне приходится дорого за них заплатить. Он больше не относится ко мне с той сомнительной нежностью, какую проявлял несколько месяцев после моей первой менструации. Я почти скучаю по красной комнате. Знаю, что затянувшаяся депрессия — это нормально, если тебя не отпускает острая боль, но я близка к тому, чтобы сдаться. К счастью, опыты, которые человек-в-сером проводит вместе с Джоном и новой командой, отнимают много времени по утрам и добрую часть дня. Так что я вижу его реже, хотя и это уже много.
Он становится агрессивным, потому что больше не может двигаться. Будучи по характеру человеком деятельным, он, чувствуя немощь, мечет громы и молнии. Ни один урок не обходится без того, чтобы он не приплел свой ишиас. У меня создается впечатление, будто мы — пара старичков, которые сидят на кожаном диване в гостиной и выбирают дерево, ручки и гвозди для гроба. Мне хочется бросить его. Не потому, что ему больно, а потому, что он об этом говорит. Хочется увидеть других мужчин. Хочется узнать прикосновение других рук.
Мое тело кричит от желания.
Он портит мне жизнь и заставляет сомневаться в обоснованности моей миссии. Я не должна предавать его. Не должна уходить. Во имя Ваал-Верифа. Он нуждается во мне так же, как я нуждаюсь в нем. Я не должна позволять эмоциям одержать надо мной верх. Иезавель, вспомни тех ангелов, которым показалось мало власти, дарованной самим Ваалом. Вспомни покинувших дом родной: демоны держат их во мраке глубин, между землей и адом, среди червей и самых мерзких тварей, они скованы вечными цепями в ожидании дня, когда им вынесут приговор. Вспомни истории о Сахаре,[31] о женщинах и мужчинах, уподобившихся этим ангелам, предавшихся распутству и вступивших в противоестественные связи. Ныне они терпят вечные муки.
Я знаю, это не его вина. Но его жалобы и внутренняя гниль — словно десятитонный груз, который тянет меня в пучину.
А я не хочу.
Я хочу держать голову над водой.
Однажды я вышла из себя, когда на него подействовали обезболивающие, и человек-в-сером застал меня врасплох.
— Почему ты стараешься вызвать у меня чувство вины?
— Я вызываю чувство вины, потому что я женщина и дочь святой троицы Сахар-Ваал-Астарта, и меня не научили думать по-другому. Меня не научили быть собой. Мне рассказывали только о долге перед остальными, о священной миссии. Ты ведь терпеть не можешь, когда я так говорю, а? Что-то выходит у тебя из-под контроля! Ты понятия не имеешь, что испытывает женщина. И это тебя путает. Всех мужчин пугает мысль о том, что женщина не может довольствоваться только материнством.
Человек-в-сером заплакал и прижался ко мне. А я продолжала, словно хотела высказать все. Просто ради удовольствия причинить ему боль, пока его слезы не высохли и он не повернулся ко мне уже совсем с другим лицом.
— Вот уже четыре года я терплю твои эксперименты. И старательно все запоминаю. Учусь переносить последствия исследований крови, мышц и костей, которым вы подвергаете подопытных. У меня шесть детей-эмбрионов, гниющих в пробирках. Больше двадцати лет я сплю с одним и тем же мужчиной — со своим отцом. Думаешь, это все, что мне нужно для счастья?! Думаешь, я только и мечтаю о тренировках, уроках и миссии, к которой меня готовят все эти годы? С меня хватит этой подготовки! Каждый вечер я молюсь, чтобы ты выпустил зверя на волю. Годы, прожитые в твоих оковах, дали мне такую силу, о какой я и не подозревала. Силу, какой никогда не будет ни у одного мужчины. Однажды ты сказал мне, что ребенка способен вырастить кто угодно. Я не ответила. Это был бы слишком долгий разговор, да и напрасный труд — пытаться втолковать тебе, что я вырастила себя сама, вопреки тебе. Я не могу больше терять время. Я готова.
Тут он стал вспоминать Экклезиаста, обжигая дыханием мою шею. Он вечно цитирует священные тексты, когда исчерпывает запас доводов или приказов, адресованных мне, или когда пытается вывести меня из равновесия. В такие моменты он позволяет мне оскорблять его как угодно. Надевает личину нормального человека, может, чуть менее уравновешенного, чем остальные. Представляю, как бы он взбесился, расскажи я об этом обличье людям, которые на него работают. Наверное, убил бы меня. Или, скорее, убил бы их всех. Да, он убил бы их всех, без исключения.
—.. и нашел я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце ее — силки, руки ее — оковы; добрый пред Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею.[32]
Я взревела:
— Замолчи!
— Из огромного числа знакомых женщин ни одна не показалась мне достойной уважения. Тебе не известно, как в твоем чреве зарождается жизнь. Ты считаешь, что знаешь это, но на самом деле даже не имеешь представления. Еще меньше ты понимаешь действия Ваал-Верифа, того, кто способен все разрушить.
Разговор на разных языках между женщиной и ее палачом. Он не отпустит меня. Во всяком случае, не теперь. Он еще слишком нуждается во мне. Я схожу с ума.
Чтобы не слушать, нужно сосредоточиться на мелочах. Учиться, избегать, ускользать, прятаться, не гладить против шерсти. А еще чистить, мыть, оттирать. Для снятия напряжения я убираюсь в комнате. Социальная помощь человеку-в-сером. Труд позволяет забыться. Я люблю отдаваться такой работе почти фанатично. Отбросить плохие мысли. Особенно когда то, что я делаю, требует физических усилий. К тому же мне нравится запах чистоты, хлорки, воска, мне нравится удовлетворение, которое испытываешь, отступив на три шага и созерцая — в поту и с болью в руках, — плоды своего труда, нравится сесть после всего этого на стул, чтобы передохнуть перед надвигающейся бурей.
Этим я занимаюсь утром, пока его нет.
Сегодня комната еще дрожит от тлетворных волн его голоса, от едких капель его слез, упавших на паркет. Мне не мешает шум, который производят суетящиеся в соседних комнатах люди.
