Родриго Кортес - Садовник
Правда, в последнее время начальнику полиции крепко помогал присланный Мадридом вместо Франсиско падре Теодоро. Молодой, хорошо образованный священник сразу же перезнакомился со всей верхушкой города, просидел с Мигелем две ночи, листая списки наиболее неблагополучных семей города, а затем лично обошел их все.
Надо признать, что вдвоем у них получалось неплохо, и порой выходило так, что с утра к очередному председателю Союза свободных арендаторов заходил Мигель, а к вечеру — падре Теодоро. И все равно без осложнений не обошлось. После недавнего проигрыша в суде некоторые из арендаторов земель сеньора Эсперанса с решением суда не смирились и самовольно захватили наиболее удаленные, расположенные в предгорьях участки.
Понятно, что прокуратура не могла оставить без внимания жалобу старого полковника, и Мигелю пришлось, оставив город на капрала Альвареса, садиться на Голондрину и в сопровождении двух молодых полицейских выезжать на место совершения преступления.
Шесть дней начальник полиции безуспешно прочесывал самовольно засеянные поля, несколько раз натыкался на брошенные шалаши из веток лещины и еще дымящиеся кострища, но застать кого-то с поличным так и не удалось, — горы укрыли всех. А когда Мигель ни с чем вернулся обратно, на его столе оказался еще и официальный запрос начальника криминальной полиции Сарагосы на досылку материалов по дополнительно вскрывшимся обстоятельствам по делу о похищении трупа Долорес Эсперанса.
Давно лейтенант Санчес так не богохульствовал. Вместе с гибелью садовника семьи Эсперанса Хосе Диаса Эстебана безнадежно канули в Лету и сами «дополнительные обстоятельства».
Да, многие понимали, что на Энрике Гонсалеса просто повесили чужое дело, и где-где, а в Сарагосе уж точно знали, что переданный родственникам пепел и костные фрагменты не имеют никакого, отношения к покойной сеньоре Долорес Эсперанса, а значит, оснований, чтобы связать дела о найденном конюхом ожерелье и угнанном анархистами и взорвавшемся в перестрелке автомобиле, просто-напросто нет. Но одно дело понимать, и совсем другое — представлять доказательства. Да еще и собственному начальству.
Все вообще было сложнее, чем хотелось. По-прежнему оставался неясен мотив похищения тела, а даже такая патологическая натура, как Хосе Диас Эстебан, должен был иметь мотив. Если это месть покойной госпоже, то за что? Если это заказ третьего лица, то чей именно? И главное: какой смысл вообще вытаскивать труп из склепа?
Может, и впрямь, чтобы поднять шум перед выборами и нанести удар по старому полковнику, а значит, и по сеньору Рохо?
Мигель постоянно возвращался мыслями к этому странному похищению и вполне уже допускал мысль, что у него могли быть и иные, скрытые от посторонних глаз причины, к примеру, душевные проблемы старого полковника. Или нежелание остальных членов древнего рода Эсперанса видеть в своем фамильном склепе простую женщину из маленького городка в далекой Галисии… То, что сеньора Долорес пятьдесят лет назад семье Эсперанса пришлась не по вкусу, начальник полиции уже выяснил.
В общем, в этом имело смысл покопаться. Но для того чтобы развернуть тяжелую полицейскую машину вспять, пересмотреть дело Энрике Гонсалеса и возобновить дело о похищении трупа Долорес Эсперанса, одного заявления вдовы Анхелики было бы маловато. А ничем иным лейтенант Санчес похвастать все еще не мог.
***Отводки оказались сильными, и спустя всего две недели, в начале июня, клумба сеньоры Долорес зацвела.
Уже дня через три возле нее побывала вся прислуга дома Эсперанса, а через неделю, когда на клумбе не осталось практически ни одного нераспустившегося бутона, пришла сеньора Тереса.
Она появилась вместе с новым падре и долго стояла и смотрела на клумбу, не зная, что смотрит на могилу собственной матери, как вдруг прослезилась и легонько прижала мальчишку к себе.
Сердце его замерло.
— Молодец, малыш. Ты очень талантлив. Ах, если бы твой отец мог это видеть…
Себастьян улыбнулся. Отец плавал в бочке винного спирта ногами вверх и не мог этого видеть. Но не это было важным; в прекрасных глазах сеньоры Тересы Себастьян увидел главное: он превзошел своего отца!
***С этого дня он словно сбросил с себя жуткий непереносимый груз. Он стал по-настоящему свободен, настолько свободен, что однажды преодолел давний непререкаемый запрет и стал чуть ли не ежедневно выходить в город!
Это были удивительные, хватающие за сердце путешествия. Перекрестки, вывески и прилавки магазинов, островерхая кровля ратуши, цветные витражи католической школы — все вызывало в его груди фонтанами бьющие в горло приступы восторга, а уж сами горожане так просто потрясали!
Они были постоянно взбудоражены; от них вечно пахло вином и тревогой, и они все время что-то обсуждали, в центре города — предстоящие выборы в неведомые кортесы, шансы монархистов и республиканцев, долговременные последствия аграрной и военной реформы; на окраине, у маслобоен, — возможные реквизиции земли и всякого другого добра… Себастьян понимал немного, но шквал эмоций, захвативший город, он чувствовал — обостренно и ярко.
А потом он заглянул в один из дворов, и его словно ударили в грудь молотком. Кустарник был запущен и рос как попало, яблони были тяжко больны, а цветники высыхали.
Он не поверил своим глазам — двор казался достаточно богатым — и заглянул за следующий забор.
И снова — шок.
Себастьян обошел весь город. Он заглядывал в калитки, за ворота и через заборы везде, где это было возможно, но каждый раз убеждался в том, что этот кошмар здесь — норма. Горожане словно забыли о посаженных ими деревьях, кустарнике и цветах. А иногда ему даже казалось, что он — единственный садовник в городе.
Впрочем, нет, порой он совершенно случайно натыкался на ухоженные участки земли, но почти всегда наполнялся недоумением — садики и альпийские горки были так безыскусны, так непритязательны, словно создавшие их люди пытались поскорее избавиться от вроде бы необходимой, но слишком уж нелюбимой работы.
Поначалу видеть это было тяжело, очень тяжело, но прошло некоторое время, и Себастьян начал с горечью в сердце понимать: таковы здесь люди, а каков садовник, таков и сад. Растения рассказывали ему о своих хозяевах почти все.
Теперь, едва он заглядывал за забор, как сразу же видел: да, здесь хозяин поддался моде позапрошлого года и высадил желтый ирис и ночную фиалку, и денег у него, судя по привезенному с каменоломни тесаному камню дорожек, хватает, но по-настоящему цветы ему безразличны, и даже такая очевидная вещь, что ирис, как любой болотный цветок, требует обильного полива, ему неизвестна.
Он заглядывал за другой забор и понимающе кивал головой: в этом доме определенно нет мужчины, а потому и сухие сучья так и остаются необрезанными, хотя работы здесь… Он щурился и оценивал объем — на полтора дня.
Обойдя так половину, а то и весь город целиком, Себастьян возвращался домой и подолгу стоял около цветущей клумбы сеньоры Долорес, пока не начинал чувствовать жжение внутри, а на глаза не наворачивались слезы от переполняющего его легкого, как воздух, и пьяняще-душистого, как мед, счастья. Он знал, чувствовал, что сеньора Долорес и он теперь неразлучны, и любил это место так же сильно и глубоко, как когда-то — лежащую под полутора метрами земли старую сеньору.
Такое же сильное чувство, правда совершенно другого свойства, он испытывал только в одном месте — у грота, в чреве которого болтался ногами вверх его заспиртованный отец.
Уже на подходе к этому гроту, в ровной, как по ниточке высаженной и аккуратно подстриженной лавровой аллее, Себастьян начинал чувствовать, как чувство легкости и свободы стремительно покидает его, а вниз по спине сбегают мощные волны ледяного холода.
Он очень не любил это место, и даже душеспасительные монологи зачастившего в дом Эсперанса нового падре не могли устранить периодически накатывающий на него в этом районе сада необъяснимый ужас.
Собственно, весь сад для него был поделен надвое: на слегка беспорядочно засаженную, но огромную и радостную территорию сеньоры Долорес и небольшую, с аккуратно подстриженной лавровой аллеей, живописным гротом и запрудой, крайне нелюбимую территорию отца. И вместе с садом надвое была поделена и вся его жизнь.
Но время шло, и однажды Себастьян обнаружил, что у него появились и сугубо светские радости. Юная сеньорита Долорес, несмотря на когда-то данное обещание, появлялась рядом с ним нечасто, но когда появлялась… наученный жизнью быть крайне внимательным к любому движению человеческой души, Себастьян снова и снова осознавал, что никогда еще не встречал столь доброго и прекрасного существа.
Долорес могла запросто затащить его на террасу, чтобы посмотреть, как рисует маслом на холсте откровенно скучающая в отцовском доме сеньора Тереса. А то вдруг притаскивала прямо в сад очередную, огромную и тяжеленную господскую Библию с золотистым обрезом и превосходными изображениями неведомых птиц и животных и даже странных людей в длинных разноцветных одеждах, а то и вовсе… без одежды! И Себастьян осторожно рассматривал рисунки, пытаясь сообразить, значит ли это, что все в раю ходят полуголыми, как Иисус на кресте, и когда они все успели попасть в Эдем.
