Сантьяго Гамбоа - Самозванцы
Нельсон глотнул пива, и оно показалось ему горьким.
— Нет, нет, но мой агент ведет переговоры. Я не помню названий издательств, которые сообщили о своей заинтересованности в этом вопросе.
— Но вы, должно быть, писатель какого-то определенного направления? Не могли бы вы повторить свое имя?
Нельсон ненавидел этот вопрос, потому что отлично знал, что произойдет потом: собеседник повторял его имя, глядя в потолок, а потом говорил: нет, я его не знаю, но, честно говоря, я сейчас не очень слежу за современной литературой.
— Нельсон Чоучэнь Оталора.
Гисберт Клаус повторил его имя, глядя в потолок и сощурившись, напрягая свою память.
— Нет, нет. Но не обращайте внимания на то, что я говорю, честно говоря, я сейчас не очень слежу за современной литературой.
Во второй раз Нельсон уже запивал пиво виски. Они заговорили о литературе. Гисберт признался ему в своей страсти к китайским писателям и объяснил, что на них специализируется, особенно на творчестве Ван Мина, романиста XVIII века (Нельсон признался, что не знает такого). Потом они перешли к обсуждению современной литературы своих стран: Гисберт сказал, что с удовольствием читал Варгаса Льосу, Рамона Рибейро и Брисе Эченике, в то время как Нельсон выразил свое восхищение в адрес Генриха Белля, Гюнтера Грасса и прежде всего Томаса Манна, сказав, что прочел все его романы, а «Смерть в Венеции» — шесть раз.
— Вам так нравится Томас Манн? — спросил Гис берт.
— Дело в том, что его писательская судьба для меня — как сказка, — пояснил Нельсон, перемежая глотки пива с виски. — Видите ли, «Будденброки» в двадцать три года, «Тонио Крёгер» в двадцать шесть. А потом величайший всемирный успех. «Волшебная гора», «Иосиф и его братья» и, если позволите, моя любимая — «Признания авантюриста Феликса Круля», его последний роман. Нобелевская премия, бегство из нацистской Германии, дневники… По мне — это пример идеальной жизни для писателя.
— Но только для писателя, — возразил Гисберт. — Двое из его сыновей покончили с собой, трое были наркоманами. Он всегда был как бы стариком; даже когда ему было тридцать, он все равно был стариком.
— Когда все силы посвящаешь литературе и получаешь такие результаты, — перебил Нельсон, — все остальное — мелочи.
Гисберт Клаус медленно сделал глоток пива и посмотрел на собеседника. Беседовать с незнакомцем таким вот образом — это также был для него новый опыт. Когда он только увидел, как Нельсон подходит к нему, его первой реакцией было спрятать книги Ван Мина, но сейчас такой поступок казался ему смешным, отражением его затворнической жизни. Путешествие его изменило. Почему это случилось так поздно?
— Вот вы, писатель, — спросил Гисберт, — вы согласились бы прожить трагическую жизнь, если бы такова была цена создания великой книги?
Нельсон прополоскал рот глотком виски, закурил сигарету и заявил:
— Для настоящего художника трагедия — это не создать великого произведения. Повседневная жизнь не имеет никакого значения.
— Но если речь идет о настоящем художнике, — парировал Гисберт, — как это может быть, что он не создаст великого произведения? Я хочу сказать, что до того, как он его создаст, художник — это обычный, ординарный человек. Он превращается в художника после создания произведения, не до.
— Вы правы, профессор, — согласился Нельсон. — Но случается и так, что это произведение находится у художника внутри и ему не удается «извлечь» его. Это то, что я называю «художник по натуре».
Ловкий ответ, сказал себе Гисберт. Может, и с ним, Гисбертом, это происходит? В лучшем случае, как говорил перуанец, его душа хранила великое произведение, которое просилось наружу, но за недостатком плодородной почвы, где могло бы прорасти, превратилось в нечто другое: любовь к книгам и филологическую страсть. Как священник, который полон любви, но не может ее реализовать, так и он — в отношении литературы.
— Мне бы очень хотелось прочитать какой-нибудь ваш роман, — сказал Гисберт. — Надеюсь, его опубликуют в Германии.
— Если вы дадите мне свой адрес, — перебил Нельсон, — я буду рад послать вам авторский экземпляр моей последней книги.
— Сюда, в отель? — Гисберт Клаус не совсем понял фразу.
— Ну, если хотите, — сказал Нельсон. — Я завтра же могу оставить вам копию на ресепшн.
— Очень любезно с вашей стороны, — сказал немец. — У меня номер 902.
— Завтра я принесу книгу, — повторил Нельсон, — для меня будет честью быть прочитанным профессором такого уровня. Я хотел попросить у вас, если это не очень вас обеспокоит, адрес книжного магазина, где вы нашли это издание. Вы говорите, там были еще на испанском?
— Да, да, — подтвердил Гисберт. — Это довольно большой букинистический. А еще там были книги на английском и французском.
Тот, кто наблюдал за ними издалека, видел, как Нельсон достал ручку и записал адрес. Потом он подождал немного, пока мужчины выпили еще, и наконец удостоверился, что пожилой господин попрощался и направился к себе в номер. Тогда преследователь встал и пошел вслед за Нельсоном Чоучэнем Оталорой до двери отеля. На выходе перуанец обменялся несколькими словами с молодой женщиной, по всей видимости, русской проституткой, и после довольно вялых переговоров решил продолжать свой путь в одиночестве. На проспекте он взял такси, которое поехало в сторону северной окраины города. Вслед за ним, держась на близком расстоянии, в маленьком автомобиле с пекинскими номерами ехал еще один человек.
«Человек всегда в конечном итоге получает то, что ищет», — говорит рассказчик в «Апокалипсисе сегодня», это-то как раз и случилось: я хотел объяснения, и я его получил. Должен признаться, что, садясь в машину преподобного Ословски, я очень нервничал и готов был послать всех к чертям собачьим, в абсолютной уверенности, что по приезде в гостиницу соберу чемоданы и вернусь в Париж. Известно, какими мы, робкие люди, становимся, когда очень рассержены: разъяренными, гордыми, агрессивными. Но представители некоторых школ психологии говорят, что если человек не следует своим желаниям слепо, это потому, что в глубине он в них не верит; другие возражают — гуру, которых посещала Коринн, моя бывшая жена, — что когда человек этого не делает, он теряет каждый раз один энергетический цикл, а для того чтобы восстановить его потом, нужны месяцы правильной жизни. Кто знает? Я человек безответственный и когда ошибаюсь, то первым осознаю причины провала, так как мои проблемы по большей части можно разбить на три группы: а) те, которые решаются сами собой; б) те, у которых нет решения; в) экономические проблемы, которые, в свою очередь, могут относиться к группе а) или к группе б).
Обо всем этом я думал молча, неотрывно глядя в окно, в то время как мы ехали по бесконечному городу, и был внутренне благодарен остальным, то есть преподобному Ословски, его помощнику, который вел машину, и Сунь Чэну, который до сих пор не произнес ни слова, уж не знаю, потому ли, что не знал французского, или чтобы подчеркнуть свое превосходство, или просто оттого, что ему нечего было сказать, — так вот, я был благодарен им за то, что они уважали мою погруженность в себя и не заставляли поддержать разговор, потому что ввиду моего нервного состояния единственные слова, которые могли бы сорваться с моих губ, были бы проклятия и ругательства. Мое любопытство в эту минуту холодной злобы крутилось вокруг одного: во что я вляпался? Одно было ясно (не идиот же я): меня привезли в Пекин не для того, чтобы заниматься журналистикой. Поэтому Пети вел себя так таинственно с самого начала и, почему бы не сказать этого, так неприятно. У нас, журналистов, принято взвешивать свои слова, а Пети такой же мастер вести разговор, как я — балерина. А Кастран? Что касается моего парижского шефа, здесь возможны два варианта: либо он в курсе происходящего, либо нет. Слишком простой вывод, конечно. Но в конце концов, знал он или нет, не имеет значения, потому что его задачей было выделить агента, журналиста, которым они могли бы располагать в Китае.
Когда я дошел до этого места, передо мной встал очевидный вопрос: кто те «они», на которых работал Пети? Первое, что мне пришло в голову, — это французские власти, так как частное лицо не стало бы искать журналиста в государственной прессе. Кроме того, был еще Гассо из французского консульства в Гонконге. Сделав этот вывод, я почувствовал облегчение прежде всего в отношении Кастрана, потому что, если это было так, никто по возвращении не станет с меня требовать распроклятый репортаж о католиках в Китае. Рассудив таким образом и почувствовав, как мой гнев сходит на нет, я решил оторвать взгляд от окна и посмотреть на попутчиков.
— Вам лучше? — спросил меня преподобный Ословски.
— Да, лучше, — ответил я. — Теперь я готов вас выслушать. Мой первый вопрос прост: какое отношение вы имеете к Пети?
