Вадим Сухачевский - Слепень
Юрий прищурился:
– А ты хоть знаешь, в чем оно состоит, «завданне» твое?
– Так точно, товариш резидент! – все еще держа «под козырек», отрапортовал Афанасий. – Як сказав товариш енерал-майор, моє завдання – учути якогось Гедзя.[50] И чую – десь він, близько.
– А по-польски ты понимаешь?
– Як не розуміти? Велика справа!.. А що?
– А то. За обнищавшего польского пана ты вполне сойдешь; вот и будешь бродить по городу, Слепня искать.
От этого задания, однако, Афанасий отказался наотрез, объяснив это тем, что-де «немає мочи» рожи фашистские «бачити», сразу начинает тошнить, так что некрасиво может получиться. Юрий знал истинную причину его отказа: несмотря на свои внушительные габариты, был Афанасий по природе своей изрядно трусоват, и однажды, было дело, даже дезертировал в самую опасную минуту.[51]
Что ж, нельзя от человека требовать больше того, на что он способен. Юрий махнул рукой:
– Ладно… Но когда будет необходимость, я все равно тебя вытащу, так что все-таки будь готов.
– Усигда готов, – без особого энтузиазма снова козырнул Афанасий. – Служу Совэцку Союзю.
Катя спросила с некоторой тоской:
– Здесь, у нас, останешься?
– Вот еще! – ответила за него Полина. – Пойдет к нам, нечего людям поганить медовый месяц.
– А у вас з Викентем? – спросил он.
Она вздохнула:
– Нам с Викентием до медового месяца еще далеко. Вот со Слепнем расправимся – тогда, может, и будет он, медовый… Короче, сейчас с тобой пойдем. Тут недалеко, но придется тебе все же минут пять посмотреть на фашистские рожи, уж постарайся, чтоб не стошнило.
В ответ Афанасий пообещал, что при виде этих рож он будет отворачиваться. А чтобы уж точно не стошнило…
– «Било-розового» тут нэма? – спросил он и пояснил, что от этого портвейна у него «відразу нудота[52] проходіт» и чутье обостряется. Уж после «Било-розового» Слепень, мол, от него точно не уйдет.
Юрий развел руками:
– Увы, чего нет, того нет. Разве что могу мартини заказать в номер.
– Ну, нэма так нэма, – грустно вздохнул Афанасий. Потом с подозрением спросил: – А ця твоя мартіня – часом нэ шаммпанське?
– Нет, – покачал головой Юрий, – «з вогнегасников» таких гостей не угощаем. Мартини – это такой вермут.
– Дорогою, мабуть?
– Не волнуйся, у нас хватит. Для дорогих друзей ничего не жалко.
Афанасий какое-то время колебался, потом сказал:
– По мені, «Било-розовый» краще. Але якщо немає… Гаразд, хай буде твоя мартіня![53]
Юрий позвонил по внутреннему телефону и заказал в номер бутылку мартини и закуску. Хотел было попросить Афанасия на время скрыться в спальне, но, когда поднял глаза, того в гостиной уже не было, он оставил после себя только густой запах псины.
– Ого! – увидев вошедшего официанта с подносом, на котором, кроме большой бутылки мартини, располагалась всякая деликатесная снедь, воскликнула «пани курва» Моника Броневска. – Остатни раз ядвам тылко…[54] – Она вовремя осеклась, поскольку в последний (а возможно, и единственный в жизни) раз она могла видеть такое роскошество только в Москве, когда все это было доставлено по звонку генерала ГРУ.
Без барских затей она тут же потянулась прямо рукой за кружочком салями и тут же стала жевать. Это было вполне в образе молодой «пани курвы», не приученной к обременительным манерам.
Официант лишь скромно улыбнулся. К запаху в гостиной миссис Сазерленд он, впрочем, явно принюхивался. Возможно, при этом подумал – не питают ли господин граф и миледи, помимо пристрастия к любви втроем, еще и пристрастие к зверюшкам? Для постояльцев сей гостиницы это явно было что-то новенькое. Однако это был хорошо вышколенный официант, и, кроме раздувания ноздрей, он больше не выказал никаких признаков своего любопытства к странным причудам богатых извращенцев.
Лишь только он ушел, Афанасий каким-то образом снова возник в гостиной. Для Юрия всегда так и оставалось загадкой – то ли он умеет передвигаться совершенно неслышно, то ли появляется каким-то иным, менее материалистическим путем.
– Це і є ваша мартиня? – поморщившись, спросил Афанасий. – Ну, звиняйте…
С этими словами взял бутылку, открыл ее щелчком пальца и, закинув голову, с громким бульканьем перекачал ее содержимое в свое нутро. Юрий и Катя смотрели на него с любовью: и сотворила же природа такое восьмое чудо света!
Отставив пустую бутылку, Афанасий из всех яств взял только маслину, обнюхал ее, слегка надкусил, поморщился и, украдкой помянув «лайно»,[55] положил ее на место. Зато Полина с удовольствием уплетала все за обе щеки – даже стоическим «невидимкам» не чуждо было все человеческое.
Афанасий вроде бы даже не был пьян, он запросто потреблял и не такие количества, но глаза его вдруг замерли, и, словно прислушиваясь к чему-то, он произнес:
– Чую…
– Что, что ты чуешь, Афоня, голубчик? – спросила Катя.
– Він тут, близько…
– Да кто же, кто?!
– Вiн… Гедзь… Гедьзенко…
– Слепченко, что ли?
Афанасий кивнул:
– Вiн… – и по небритым щекам его потекли слезы. – Він мене не пошкодує, уб’є…[56]
– Не убьет, не бойся, Афоня, – пообещала Полина, – ведь я ж с тобой, – хотя было видно, что при упоминании Слепня ей тоже стало не по себе. – Со мной тебя никто не убьет, – гладя его по картузу, приговаривала она, – успокойся, Афонечка, ты же меня знаешь!
– Як не знати, товариш нэвидимка… А тильки він все одно уб’є, Гедзь поганий…
– Не бойся, не «уб’є», я ему не дам! Заладил, тоже: «уб’є» да «уб’є»! Ничего не «уб’є»! Что ж я тебя одного оставлю, Афоня? Сейчас пойдем ко мне, ляжешь, немножко поспишь, успокоишься. А что выпил немного – так это пройдет. Пойдем-ка, пойдем, Афонечка.
– Только ты, Афоня, постарайся выйти так, чтобы тебя никто не видел, – вставила Катя.
– Не бійтеся, ніхто не побачить. Сам товариш старшой майор Миколаив…
– Теперь он генерал-майор, – подсказал Юрий.
– Знаю, що енерал-хренерал, а, по мені, «старшой» звучить краще… Як він мене називав?
– Ну как?
– Юникум! – важно произнес Афанасий и даже поднял при этом палец кверху.
– Конечно, ты и есть уникум, – подтвердила Катя.
– То-то, – кивнул Афанасий. – Отже не бійтеся, не побачить ніхто… – И опять погрустнел: – Він мене зараз уб’є, і залишуся я лежати в чужій землі.[57]
– Не останешься, не горюй, – пообещал Васильцев, – даю слово, я тебя похороню где скажешь. Если, конечно, тебя еще переживу, ты у нас вон какой крепкий!.. Где бы хотел лежать?
– На рідному Херсоні…
– Вот и будешь лежать у себя «на рідному Херсоні».
– Як? Коли він тут мене уб’є, Гедзь бубновый!
Последних слов, про «бубнового Гедзя», Юрий не понял и спрашивать не стал, о чем позже пришлось пожалеть.
– Ну это мы еще поглядим, – сказал он.
– Дивися, дивися… А лише він мене уб’є, все одно уб’є… – и с этими словами Афанасий двинулся к двери.
– Жди меня у входа! – крикнула Полина ему вслед.
Афанасий кивнул и повторил:
– Уб’є…
Открывалась дверь или нет – Юрий этого как-то не заметил, просто Афанасий вдруг исчез, и все. Дематериализовался.
– Дядя Юрочка, тетя Катенька, а можно я возьму немного вкусненького для своего контуженого обер-фельдфебеля? – спросила Полина.
Катя сказала:
– Забирай все.
– Живем! – Полина радостно завернула все вкусности и выпорхнула за дверь.
Юрий и Катя молчали. Зависшая в гостиной тишина казалась зловещей. Было ощущение, что в воздухе все еще висит это самое «уб’є».
Глава 4
Страх
Слепченко и не помнил, когда он в последний раз испытывал страх, разве что в возрасте лет шести, когда отчим запер его в темный чулан, кишевший тараканами. После ему не раз приходилось давить и людей, не говоря уж о тараканах, и по отношению и к тем, и другим он не испытывал ни страха, ни тем более маломальского сожаления. Приучился еще с тех пор, как безусым юнцом поступил на службу в ОГПУ к товарищу Менжинскому. «Какой он, впрочем, «товарищ» теперь, этот «унтерменш»?.. Ну да ладно…»
Он, Слепченко, даже забыл, где в человеческом организме, в каком месте зарождается это чувство – страх. А тут вдруг, увидев этого, в картузе, в драном пальтеце, с небритой мордой, вспомнил: зарождается оно где-то там, в области копчика, и потом уже оттуда какой-то едкой щелочью расползается по всему твоему существу, пока не въестся в мозг.
Прежде видел он этого детинищу всего лишь раз. Однажды особо отличившихся сотрудников ОГПУ повел товарищ… (тьфу ты, привязалось!) повел, стало быть, унтерменш Глеб Бокий (уже, слава богу, шлепнутый) посмотреть на чудеса из своей спецлаборатории.
А чудеса были и впрямь! Впечатлило! И не его одного.
Остальных-то «впечатленных» вскоре кокнули, сразу после унтерменша Бокия, – он, Слепченко, один, кажись, остался, благодаря каким-то изворотам судьбы.
