Миккель Биркегор - Через мой труп
Насколько я мог судить, экземпляр романа был абсолютно новый. Это было первое издание, что, в, общем-то, меня не удивило, поскольку объем продаж «Что посеешь» был достаточно невелик.
Я внимательно просмотрел первые десять-пятнадцать страниц и не обнаружил ничего необычного. Оставшуюся часть книги я исследовал уже не столь тщательно — просто прошелся по обрезу листов большим пальцем.
Пролистав примерно треть страниц, я наткнулся на нее.
На сто двадцать четвертой странице в книгу была вложена фотография. Этого-то я и опасался больше всего! Снимок был сделан поляроидом, и сначала я даже не узнал изображенного на нем человека. Это был мужчина, судя по одутловатому лицу, довольно полный. Рот был заклеен куском широкого серого скотча. Лицо его было покрыто потом, а в маленьких, глубоко посаженных глазках застыло выражение панического страха. Черты лица были искажены ужасом, однако, приглядевшись, я все же узнал его.
Это был Вернер, мой осведомитель, тот самый полицейский, с которым я обедал не более суток назад.
Я перевернул фотографию, однако никакой дополнительной информации на обороте не было, и я снова вернулся к снимку. Сделав глубокий вздох, я попытался отбросить все эмоции и сосредоточить внимание на деталях. Короткие волосы Вернера были мокры от пота, а лицо имело чуть розоватый оттенок. Рубашка на нем, вероятно, отсутствовала, потому что на снимке были видны голые плечи. В кадр попала какая-то рама из латуни за его спиной.
Я рывком поднялся, так что книга и конверт, лежавшие у меня на коленях, упали на пол, и прошел в спальню. Кровать здесь была большего размера, чем та, к которой я привык в обычном номере этого отеля, однако выглядела так же: массивные латунные спинки-рамы с гнутыми поперечными перекладинами. Для сравнения я еще раз взглянул на снимок. Несомненно, все сходится.
Вернувшись в гостиную, я поднял с пола конверт и заглянул внутрь. Вообще-то я особо не рассчитывал найти в нем еще что-нибудь, однако на этот раз там все же было еще кое-что — ключ. Перевернув конверт, я поймал его на лету.
Как я уже успел догадаться, это был ключ от сто второго номера — того самого, где я привык жить, останавливаясь в этом отеле, и который был описан мной в качестве места действия в романе «Что посеешь».
Внезапно меня поразила одна мысль: все это вполне могло быть обычной шуткой. Вероятно, Вернер решил меня разыграть. Это было вполне в его стиле. Однако с какой целью? Чего он добивался? Я снова посмотрел на фото. Во взгляде Вернера сквозил неподдельный ужас, изобразить который ему было просто не под силу, — бедняга не обладал выдающимися актерскими данными.
Существовал только один способ все проверить.
Чтобы окончательно собраться с силами и покинуть апартаменты, мне потребовалась еще парочка порций виски. Поддавшись внезапному порыву, я решил воспользоваться лестницей. С одной стороны, мне не хотелось с кем-либо встречаться, в особенности с Фердинаном, с другой — меня начало подташнивать и при одной только мысли о замкнутом пространстве тесной кабины лифта мне становилось нехорошо.
Остановившись у сто второго номера, я огляделся, желая удостовериться, что меня никто не видит. Коридор был пуст. На дверной ручке комнаты висела табличка «Не беспокоить». Повернув ключ в замочной скважине, я открыл дверь и замер.
Вонь была ошеломляющей — смесь запахов дерьма, мочи и еще кое-чего, о чем мне даже думать не хотелось. Меня едва не стошнило прямо на пороге.
В номере царил мрак. Жалюзи на окнах были опущены, шторы закрыты. Нащупав на стене выключатель, я зажег свет. Сразу за дверью находился небольшой коридор с входом в санузел, а за ним — шестнадцатиметровая комната, большую часть которой занимала двуспальная кровать.
Я уже в точности знал, какое зрелище меня ожидает, и все же, войдя внутрь, не смог сдержать восклицания, больше похожего на стон.
Вернер полусидел в изголовье постели, совершенно голый, с широко раскинутыми и примотанными скотчем к латунной спинке кровати руками. Над его головой на стене красовалась сделанная, по всей видимости, кровью надпись: «СВИНЬЯ». Подбородок бедняги упирался в грудь, как будто он пытался разглядеть что-то внизу. Массивное тело было вымазано кровью и блевотиной, ноги раскинуты в стороны и привязаны к кровати нейлоновым шнуром. Вокруг него, на просевшем под солидным весом матрасе, от крови, смешанной с прочими естественными выделениями тела, образовалось отвратительного вида огромное пятно.
Я опрометью кинулся в туалет, и едва успел добраться до унитаза, как меня стошнило, затем еще раз и еще. Когда же наконец желудок опустел, я рухнул прямо на пол и заплакал. Хоть никто и не заслуживал того, что сотворили с Вернером, мне в первую очередь было жалко не его, а себя. Я плакал, ощущая собственное бессилие. Именно я являлся истинной жертвой в этой ситуации, причем наказание это, на мой взгляд, было совершенно незаслуженным, и причины его были мне абсолютно неизвестны.
Не знаю, сколько времени я просидел так, прежде чем наконец поднялся. Я тщательно высморкался, вымыл лицо и руки и тщательно прополоскал рот.
Затем, взяв полотенце, стер все свои отпечатки пальцев с водопроводных кранов, сиденья унитаза и дверной ручки.
Вернувшись к кровати, я снова на некоторое время задержал взгляд на Вернере. Все было так же, как в моей книге. То, как он был привязан, как были изуродованы его половые органы, глубокие разрезы на животе… Правда, в романе я писал, что туго перетянутые шнуром кисти рук жертвы стали иссиня-черными, как перчатки, в действительности же они оставались такими же бледными, как и все остальное тело.
Все указывало на то, что Вернер мертв, причем уже давно, однако я все же счел необходимым это проверить. Наклонившись, я приложил два пальца к его шее. Он был ледяным и успел окоченеть. Отдернув руку, я вытер ее полотенцем, как будто прикоснулся к какой-то заразе.
Осматривать труп более тщательно не имело никакого смысла. Если бы мне хотелось узнать, что именно с ним сделали, достаточно было просто открыть собственную книгу. Там бы я прочел про отрезанные и засунутые ему в рот яйца, а также про оставшиеся на голове следы ударов рукояткой пистолета. Скальпель, которым производилась эта страшная операция, должен был валяться где-то на полу. Я встал на колени и, нагнувшись, осмотрел пол комнаты. Так и есть, скальпель лежал с другой стороны кровати, рядом с Библией, которую, по-видимому, использовали при кастрации в качестве разделочной доски.
Я почувствовал, что меня вот-вот опять стошнит, и поспешил в туалет, однако дальше рвотных позывов дело не шло — я зашелся в сильном кашле, звучавшем необычайно гулко меж облицованных кафельной плиткой стен. В ушах у меня стоял звон, мысли путались.
В конце концов мне с трудом удалось взять себя в руки. Я снова тщательно протер все те предметы в номере, которых мог касаться, вышел в коридор, вытер наружную ручку двери и сунул полотенце под рубашку. Оставалось решить, что делать с ключом. Сначала я хотел затолкать его под дверь, однако затем почему-то передумал и спрятал в цветочном горшке, попавшемся мне по дороге в мои апартаменты.
Виски и джин в мини-баре закончились, поэтому я был вынужден довольствоваться коньяком, который выпил залпом прямо из горлышка. Вкус спиртного отчасти заглушил рвотные позывы, однако легкая тошнота по-прежнему оставалась. По лбу градом катился пот, и я вытер его принесенным с собой полотенцем.
Перед глазами у меня все еще стояла изуродованный труп Вернера, а лежащая на столе фотография не давала думать ни о чем другом. Надо сказать, что в свое время Вернер внес весомую лепту в формирование сюжета и системы образов романа «Что посеешь». Погибающий по ходу действия комиссар полиции и для него, и для меня был знаковой фигурой. Вернер видел в нем собственного начальника, я же — самого Вернера. Поскольку я никогда не испытывал особого восторга по отношению к прототипу этого героя, то, описывая его смерть, ощущал даже своего рода удовлетворение. На мой взгляд, он заслужил того, чтобы его убили, учитывая все его расистские высказывания, хвастливые разглагольствования, полное отсутствие такта и умения понять чувства окружающих. Это было наказанием за язвительные замечания, которые он то и дело отпускал в адрес Лины, а также за мерзкую склонность к педофилии. К тому времени, как я написал «Что посеешь», мы с Линой уже несколько лет были в разводе, однако мне все равно казалось, что именно ради нее я включил в книгу этого персонажа. Тем самым я как будто искупал свою вину перед ней за то, что общался с Вернером, несмотря на все ее рассказы о его гнусной натуре.
Если Вернеру когда-нибудь и приходило в голову, что жертва убийства, описанного мной в романе, чем-то похожа на него, то он, по крайней мере, никогда не подавал виду. Ему доставляло гораздо большее удовольствие считать, что данное наказание постигло его собственного мучителя — их участкового комиссара, человека продажного и властолюбивого, каким, впрочем, мало-помалу становился и сам Вернер.
