Александр Егоров - Пентхаус
— Я что-то не так сделала? — тихонько спрашивает Лидка.
Но Жорик слышит. Слышит и ржет.
— А ты еще ничего и не сделала, сестричка, — говорит он. — Ты еще даже роли не знаешь. Ничего, щас мы тебя введём… в курс дела… Тёмчик поможет…
Он оправляет простынку. Жирный живот колышется. Лида еле слышно взвизгивает.
«Он такой страшный», — сказала она когда-то. А я ее успокаивал.
Идиот.
— Не стоит этого делать, — говорю я.
Жорик смотрит удивленно. А охранник, Серега, приобнимает Лидку за плечи. Отрывает от меня.
— Не трогай ее. — Я толкаю охранника в бок, Лида вырывается. — Я говорю, вы чего, охренели?
— Так ты не хочешь? — восклицает Георгий Константинович. — А я-то думал, ты только рад будешь… спасибо мне скажешь…
Он пожимает плечами, будто разочарован до глубины души.
— Да и девочка явно не против, — говорит он. — По глазам вижу… ладно. По ходу это и не важно. Серега!
— Слушаю?
— Доктор не хочет подарка. Доктор хочет в кресле посидеть. Расслабиться. Ты им займись.
Серега кивает с готовностью.
— Нет, — говорю я.
— Нет, — говорит Лидка.
Но нас никто не слушает. Сказать точнее — они заняты другими вещами. Серега нежно, но непреклонно заламывает мне руку. Георгий Константинович в это время подходит к Лиде близко. Очень близко.
— А я тебя еще в первый раз приметил, — говорит он. — На этом вашем ресепшене. Светленькая такая. Славная. Я еще подумал — может, тебя Светланой звать?
Жирными пальцами он берет ее за подбородок:
— Давай-ка ты не будешь рыпаться, сестричка. И все будет шоколадно. А иначе… как бы у доктора нашего не возникло проблем. С функциональной частью, ясно тебе?
Я не вижу, но знаю, что Лидка плачет.
Рванувшись из железных рук, я на секунду оказываюсь свободным. Я вижу лицо Жорика. Его брюхо и вздыбившуюся простынку. Вслед за этим Серега молча бьет меня сцепленными руками по шее, и становится темно.
* * *В темноте скрипит дверь.
Дернувшись, я пытаюсь повернуть голову. В светлом пятне — черный силуэт. Черный и неподвижный.
Вероятно, это второй охранник.
Я пробую разлепить губы.
— Слушай, Вовчик, — говорю я. — Подойди сюда, а?
Мои руки и ноги затекли и не двигаются.
— Что, отдохнул? Отпустить тебя?
Вовчик подходит ближе. В полутьме видно, как блестят его глаза.
— А не отпущу — орать будешь? — интересуется он.
— Не буду.
Он усмехается. Кажется, он разглядывает меня с ног до головы.
Этот Вовчик, второй охранник, нечасто заступает на смену один. Обычно в паре с Сергеем.
Но сегодня Вовчик остался за старшего.
— Все в город уехали, — сообщает он как бы между прочим.
Да. Все уехали. И оставили меня распластанным в японском кресле. В не слишком удобной позе космонавта Гагарина, зависшего в темноте и тишине, почти что в невесомости.
Сделать так придумал Жорик.
«Посиди пока, отдохни, — сказал он мне три часа назад. — А мы тем временем с сестричкой… на процедуру сходим…»
Мне стало не по себе от его голоса.
Лидка старалась не кричать, когда жирный ублюдок взял ее за подбородок двумя пальцами. Так ласково, как он умеет. Она не издала ни звука. Ей не хотелось огорчать меня.
Потом дверь за ними закрылась.
«Сиди тихо», — сказал мне Серега.
И довольно умело, деловито и без лишних усилий пристегнул меня к гарроте.
Именно в этот момент в моем мозгу случилось короткое замыкание. Я как будто снова видел чужой сон. Или чужой комментарий к чужому сну — пожалуй, так даже точнее.
Это была двадцатистрочная заметка в местной газете, на последней полосе, в колонке «Происшествия». Тогдашние газеты были желтыми, но всего лишь из-за дрянной бумаги; эти газеты расклеивались на уличных щитах, и горожане читали их, степенно перемещаясь от полосы к полосе, заложив руки за спину, хмуря брови и по временам улыбаясь чему-то далекому, — то ли победам хоккейной сборной, то ли неуклонному росту прироста. Но эта колонка, зажатая между погодой и кроссвордом, была безрадостной. Тусклая сводка УВД была старательно выхолощена и урезана до уровня здорового советского дебилизма. Заголовок — вот и все, на что решился редактор. Заметка называлась «Жуткая находка».
Строки плясали перед моими глазами.
Труп молодой девушки был обнаружен во время планового обхода подвалов по окончании отопительного сезона. Смерть, по результатам предварительной экспертизы, наступила в начале зимы. Причина выясняется.
Как обычно, я мог читать между строк.
В тот вечер медсестричка Светка пораньше отпросилась из военкомата. Она торопилась в гости к своему молодому человеку. О существовании молодого человека не знали даже ее родители. Это многое объясняло.
Гаденыш так и не решился заявить о себе. Поэтому Светку искали где угодно, только не там, где нужно. И нашли уже весной, когда на улицах растаяли последние сугробы, а из подвалов пришлось откачивать воду.
Мы были детьми, но и до нас время от времени доходили страшилки о скелете в подвале и о пионерке, что повесилась на красном галстуке. Девочка, в которую я был влюблен в свои тринадцать, пугалась до полусмерти, когда при ней рассказывали такие истории.
Она могла бы не пугаться зря. Ее история закончилась иначе.
Лида, моя секретарша, тоже боялась всего подряд. Боялась даже наших пациентов. И Жорика больше всех.
— Куда ее увезли? — спрашиваю я у Вовчика.
— Ну… откуда я знаю. Домой, наверно. А может, в ночной клуб. Она просила тебе привет передать.
Я знаю, что он врёт. Пробую пошевелиться в кресле.
— Расстегни браслеты, — говорю я.
— Не было такого распоряжения.
— Так позвони.
— Не было такого указания.
— Бл…дь, а какое указание было? — не выдерживаю я.
Вовчик только улыбается.
Один из бизнесов Жорика — охранные структуры. Мальчики по вызову. Обсуждать с ними их служебные полномочия — бессмысленно и бесполезно. Можно огрести по почкам.
Однако не всё здесь определено служебным регламентом. Вовчик тоже любит самодеятельность. Вот он берет со стола пульт дистанционного управления, рассматривает, тычет пальцами в кнопки. Я с тревогой наблюдаю за его действиями.
Он трогает джойстик. Моторчики начинают жужжать, титановые шарниры приходят в движение.
— Ты что это затеял? — Мои ноги ползут выше головы. — Прекрати это делать!
Но Вовчик не слушает. Он любопытный.
— Сломаешь кресло, не расплатишься, — говорю я.
Моторчики жужжат.
— Че, сильно дорогое? — интересуется Вовчик.
— По цене иномарки.
Движение замедляется. Вовчик напряженно думает. Трогает пульт. Моя космическая капсула постепенно возвращается в стартовое положение.
— А с чего оно такое крутое, а? — спрашивает Вовчик.
— Долго объяснять.
— Вот зачем ты бычишь, доктор? Взял бы да объяснил по-людски.
Механизмы вновь оживают. Мои мускулы поневоле напрягаются. Говорят, мозги у этого кресла можно прошить заново. Снять ограничители. И тогда получится самая настоящая дыба, как у Ивана Грозного. Чтоб вылущивать кости из суставов и вытягивать позвоночник гармошкой. Но и нынешних предельных величин достаточно, чтобы…
— На стоп нажми, — говорю я негромко. — Иначе оно прямо сейчас произойдет. А это не для слабонервных.
— Чего произойдет?
— Катарсис. Ты думаешь, за что мне люди по полторы штуки платили?
Бедный, бедный Вовчик. Ему довелось отсидеть два года по малолетке, потом он служил в закрытом гарнизоне на Новой Земле. Что такое катарсис, он не знает, но слово ему нравится. Так мог бы называться аварийный выход из этого обрыдлого жизненного пространства, в котором люди толкаются, понтуются, распиливают бабло и уныло трахают баб, притом Вовчику достается куда меньше, чем многим другим. Хотелось бы, конечно, хорошо нюхнуть кокса и выйти потом на балкон собственного пентхауса, чтобы глядеть на искрящееся ночное небо и дышать морозным воздухом, о чем (заметим в скобках) всегда мечтал один талантливый психотерапевт. Но загадочный катарсис, по Вовкиным понятиям, должен быть даже круче.
Он принимает решение. Нагибается надо мной и расстегивает ремни.
— Ты правда по полтора косаря с клиента брал? — спрашивает он.
Я молча киваю. Мне очень хочется поприседать, поразминать ноги и руки. Но правильнее будет потерпеть. По ногам бегут мурашки: ощущение отвратительное.
Владимир все еще сомневается.
— Давай-ка проверим, — говорит он наконец. — Если не работает — обратно сядешь.
Я пожимаю плечами. Вовчик — парень крепкий. Под пиджаком у него — полноразмерный пистолет в удобной подплечной кобуре.
— Перед сеансом брюки надо снять, — предупреждаю я. — А если по уму, то и плавки. Эффект будет неудержимым.
