Джеффри Форд - Год призраков
Мэри не надела ни свитера, ни пальто — иначе никто не увидел бы ее мешковатой рубахи и не сообразил, что она — Вилли Шумейкер. Но это не помогло — ребята останавливали меня весь вечер и спрашивали: «Слушай, а кого изображает твоя сестренка?» Диапазон догадок был довольно широк — от бейсболиста до клоуна или уборщика, но никто не додумался до жокея, даже когда Мэри говорила: «Они выходят на финишную прямую…» С каждой минутой становилось все холоднее, и потому я отдал ей мой свитер с капюшоном.
Пересекать школьное поле было страшновато, и мы держались в тени у ограды, чтобы оставаться незамеченными. Вместо того чтобы бежать напрямик через поле и освещенные баскетбольные площадки, а затем мимо главного входа, я выбрал тропинку, огибавшую сточный колодец. На это ушло больше времени, но воспоминание о побитом Генри Мейсоне и присутствие Мэри заставляли меня быть вдвойне осторожным. Вид пустынного, заросшего сорняками пространства вызывал у меня дрожь, а холмы наводили на мысль о непривычном, голом лунном ландшафте, но, увидев улицу за полем, я почувствовал, что все будет хорошо. И в тот самый момент, когда мы ступили на асфальт, в свете уличных фонарей возник некто с красным, покрытым волдырями лицом и проплешинами на голове. Он брел неверной походкой, вытянув вперед руки. Мэри крепко обняла меня и зарылась лицом в бок, а я стоял с открытым ртом, не в силах пошевелиться. И тут я понял, что это пытается найти дорогу домой полуослепший бедняга Питер Хортон, в которого угодила эпиляторная бомба. Мы дали ему пройти, а потом продолжили свой путь.
Мы вышли на боковую улочку, которая соединялась с Уиллоу-авеню, и здесь я наконец-то позволил себе расслабиться. Мэри больше не держала меня за руку: почувствовав, что я больше не боюсь, она тоже успокоилась. Нам оставалось только добраться до Пайн-стрит, повернуть налево и пройти семь домов. Я спрашивал себя, где Джим, в какие приключения он ввязался, но потом меня захватили сладостные мысли о том мгновении, когда я выверну свой мешок на стол.
Мэри прервала мои грезы наяву, дернув меня за рубашку.
— Трубочный дым, — сказала она.
Я остановился и поднял голову. Не далее чем в двадцати ярдах от нас, на Пайн-стрит, в сумеречном фонарном свете, стояла старая белая машина. Вот она отъехала от тротуара и покатила в сторону нашего дома. Схватив Мэри за руку, я протащил ее через дыру в живой изгороди, через которую мы пролезали прежде, и прошептал:
— Ни звука.
Мы стояли неподвижно и ждали. И только услышав, что машина завернула за угол в направлении Хаммонд-лейн и звук двигателя затих, я вытащил Мэри из засады.
— Бежим, — сказал я, схватив ее за руку.
Мы побежали за угол на Уиллоу и дальше до самого дома. Мэри была права. Там, где пересекались две дороги, в воздухе стоял слабый запах человека в белом плаще. Он — этот запах — преследовал нас до самой двери.
Я сидел за обеденным столом и жевал, как корова, закинув одновременно в рот «Мэри-Джейн» и содержимое коробочки «Гуд энд пленти». К горлу подступала тошнота. В голове моей было пусто, глаза смыкались от усталости. Меня обуревал животный страх: вдруг мое добро — небольшая цветастая горка — исчезнет, если я закрою глаза? Мэри уже уснула на полу в гостиной, растаявшая тянучка с орехами растеклась по ее ладошке. Мама сидела против меня, курила сигарету и вытаскивала из наших горок карамельки: по молчаливому соглашению они принадлежали ей.
Наконец вернулся Джим, и мама повела Мэри в кровать, сказав мне и Джиму, что нам тоже пора на боковую. Мы собрали вместе все конфеты и положили их в общую емкость — громадное блюдо, которое выставлялось еще только на День благодарения. Джим, шагавший по лестнице следом за мной, прошептал:
— Мы забросали дом Хинкли яйцами, и нас почти никто не заметил. Но я видел лисью морду Уилла в окне второго этажа. Вряд ли он скажет родителям, потому что получит за это по заднице, но ты с ним все же поосторожнее. Он меня наверняка заметил.
Джим ушел, а я остался в дверях своей спальни, и внезапно усталость у меня как рукой сняло. Угроза мести, мысль об острых костяшках на кулаках Хинкли прогнали сонливость, но Хинкли в этот момент рядом со мной не было, и страх понемногу прошел. Лежа в кровати, я вспоминал прошедший вечер, костюмы, ощущение мороза по коже, когда мы бегом пересекали школьное поле, Питера Хортона. А потом я, естественно, дошел до случая с трубочным табаком, и воспоминание о том, как белая машина отъезжала от тротуара, навело меня на мысль, что тут чего-то не хватает. Я вылез из кровати, потихоньку пробрался в столовую и принялся рыться в гигантском блюде с собранными нами подарками.
Не хватало жирных, зрелых инжирин: мистер Барзита заворачивал их в оранжевые или черные бумажки, которые перевязывал ленточками. Я на мгновение представил, как его узловатые, старческие, чуть трясущиеся пальцы завязывают бантик. Инжир был традицией Уиллоу-авеню, но сейчас я не нашел его среди трофеев. Я напряг память и вспомнил, что в доме мистера Барзиты царила темнота, а его самого не было у калитки, где он обычно стоял в Хеллоуин, кидая в наши мешки своих «красавиц» — так он называл инжирины. В лихорадочной беготне, охваченные жадностью, мы не заметили его отсутствия, а просто пошли дальше, к дому Блэров. После этого напряг свою память, пытаясь закрасить белое пятно и вспомнить, стояла ли старая машина перед его домом, когда мы прошли мимо него в самом начале праздника. Когда мы с Мэри заметили ту машину, она отъезжала именно от дома старика Барзиты. Может быть, на мне была маска или мои мысли крутились вокруг горсти шоколадок «чанки» — подарка миссис Харрингтон. Как я ни бился, но вспомнить те минуты никак не мог.
Вместо этого мое воображение нарисовало Барзиту в молодости, во время войны: он выходил из палаты, заполненной больными. Я спрашивал себя: уж не появился ли бродяга (человек в белом плаще, ставший для меня воплощением самой Смерти) на Хеллоуин, чтобы забрать наконец человека, который, судя по всему, должен был погибнуть много лет назад в другой стране?
В поисках утешения я прошел по коридору в спальню родителей. Мама, оказывается, вернулась в гостиную и отключилась на диване. Сердце у меня упало при виде пустой кровати. Свет был включен — он, казалось, всегда был включен, но кровать оставалась незастеленной, и рабочая одежда отца с прошлой недели грудой лежала на полу.
Пока я стоял на пороге, усталость вернулась ко мне, и я зевнул. Я прошлепал в комнату, забрался в родительскую кровать и лег на мамино место, утонув в мягком матраце. До меня тут же донеслись запахи машинного масла и материнской пудры. От этого сочетания на душе стало легко, страхи прошли. Я взял с ночного столика тяжеленный красный том «Полного Шерлока Холмса» и открыл на «Собаке Баскервилей».
Шрифт был очень мелкий, текст напечатан в две колонки на тонкой — чуть ли не папиросной — бумаге. Я нашел то место, где остановился, читая свой собственный экземпляр, и стартовал с него. Не прошло и минуты, как крохотные буковки принялись разбегаться, как муравьи. Сила тяжести взяла свое, книга вывалилась из моих рук.
Мне снился Хеллоуин: под лунным светом мы закидывали друг друга яйцами на западном поле Ист-Лейка. Братишка Пинки Штайнмахера, Понтер, попал мне яйцом в голову. Я повалился на землю и открыл глаза. Все ребята с обеих сторон исчезли, надо мной склонялся человек в белом плаще, собираясь меня поднять. Я сделал вид, что все еще сплю, и он понес меня, борясь с неистовым ветром, к своей машине, припаркованной у баскетбольной площадки. «А ну давай открывай глаза», — сказал он сердито, а когда я в самом деле открыл глаза, было уже утро, и я понял, что слышу голос Джима.
— В школу опоздаешь.
Я лежал в своей кровати на втором этаже.
Я стал одеваться как сумасшедший. Мы, дети, все были словно пьяные. В последнюю секунду я вспомнил, что нужно вынуть доклад для Краппа из-под книжного пресса. Мы с Мэри успели в школу за секунду до звонка и побежали по своим классам. Я просидел на месте не больше пяти минут, когда Крапп встал из-за стола и со злорадной улыбкой сказал:
— Ну, сдавайте свои доклады.
Как только он это сказал, я оглянулся и по румянцу на лицах сразу же опознал тех, кого Хеллоуин соблазнил не делать домашнее задание.
— Так у кого нет доклада? — спросил Крапп.
Поднялись пять дрожащих рук. Он взял журнал и стал с мучительной аккуратностью вырисовывать нули, приговаривая с каждой новой отметкой:
— Незачет и два раза остаешься после уроков.
Кто-то за моей спиной расплакался, но мне не хватало смелости повернуться и посмотреть, кто это.
Крапп прошел по проходу, собирая доклады. Я протянул ему свой. Перед тем как его пальцы схватили листки бумаги, я увидел ошибку: у меня получилось «Былое величие Гретции». Крапп в одно мгновение обозрел обложку — вырезанная фотография старой мексиканки в шали, лишняя буква — и с отвращением покачал головой. Потом Крапп переложил мой доклад в стопку, которую держал в другой руке, и в этот миг я заметил то, чего не увидел он: задник моего доклада, с примерами экспорта, был испещрен темными жирными пятнами.
