Наталья Нечаева - Скинхед
— У тебя совсем память отшибло? — громко и весело спрашивает Алка и склоняется к самому Ваниному уху. — Короче, тебе надо все взять на себя.
— Что — все?
— Все. И девчонку, и мужика, он все равно скоро коньки двинет.
— Зачем? — только сейчас Ваня ощущает, что очень болен, потому что ничего не соображает и не может понять, что хочет от него Алка.
— Затем, — шипит в ухо подружка. — Ты — инвалид, у тебя руку отрезали, тебе много не дадут. А все будут говорить, что этот чурка первым на тебя напал, руку сломал, а ты уже в отместку полез драться.
— А остальные?
— А остальные, типа, на твой крик прибежали. Да уже поздно было. Про тебя уже все организации знают. Предок говорит, что власти реально боятся, как это… — девушка чешет короткий ежик, — националистических погромов. Типа, наши пойдут за тебя чуркам мстить, а чурки за своих наших убивать станут. Представляешь, чё начнется! Прикольно!
Ваня смотрит на Алкино красивое и возбужденное лицо. Это лицо очень кайфово целовать, засасывая сладкие губы, шевеля языком ресницы. А когда он сверху, а Алка под ним, ее кожа покрывается мелкими, как бисер, из которого Катюшка делает браслеты, капельками пота. И если их слизывать языком, то во рту становится горьковато-солено.
Странно, но все эти воспоминания сейчас Ваню нисколько не трогают. Наверно, потому что температура.
— Слушай, Ванька, — девушка наклоняется совсем низко, чуть ли не к губам, — а тебе кроме руки ничего не отрезали?
Глаза у подружки хитрые-хитрые и очень сладкие. Ваня хорошо знает этот взгляд. Он появляется у нее, когда ей сильно охота секса. Тогда Алке все равно, где они находятся. Поначалу Ваню это немного смущало. Он даже думал иногда, что Алка, наверное, проститутка, раз готова всегда и сколько угодно, но потом понял, что она только с ним, и стал ужасно гордиться. Потому что, как парни говорят, в сексе все зависит от мужчины. А он, Ваня, мужчина, что надо.
Алкина рука оказывается у Вани на животе и начинает медленно сползать вниз.
— Слушай, я никогда не трахалась в больнице, — шепчет девчонка, — и с безруким. Как думаешь, никто не зайдет?
Черные Алкины ногти на белой простыне — как расползающиеся божьи коровки…
— Давай, а? — Она дышит горячо и влажно. — Во, блин! Они тебе во вторую руку капельницу воткнули! Ты, типа, вообще без рук! А ты меня хочешь?
Пока Ваня соображает, что ответить, ответ обнаруживается сам. Верный «ванька-встанька», почуяв знакомые касания, восстает в одно мгновение. Гордо и мощно.
— Ох, ты! — выдыхает восхищение Алка. — Щас кончу! Он у тебя, по-моему, еще больше стал.
Прямо сквозь простыню Алка хватает Ванин член и начинает ритмично и умело сжимать. Второй рукой подружка елозит у себя между ног.
Волны желания, острого, горячего, конвульсиями проходят по Ваниному телу, подкидывая его на кровати.
— Во, блин, а этот чурка беспонтовый сказал, что тебе плохо! — Алка не прекращает движений, глаза ее затуманены, рот полуоткрыт, на носу — капельки пота. — Да ты сейчас бы меня вусмерть затрахал, да Вань? Ты же у нас теперь герой! А говорят, в тюрьме для свиданий отдельную комнату дают, чтоб сексануться… Прикинь, в тюрьме, на нарах… Круто! Девки от зависти двинутся!
Ване все равно! Тюрьма не тюрьма, больница не больница… Когда рядом Алка, когда все вот так кружится, когда охота рычать, потому что кайф…
— Еще! Давай! — просит Ваня.
Жарко. В голове светло-светло и нарастает шум, и нет больше сил терпеть этот восторг, эту радость и этот полет!
Ваня вскидывается, чтоб обнять подружку и в последний, самый сладкий миг впиться в ее губы.
Вспухающий красный шар в голове. Взрыв.
Какой-то металлический звон… Чей-то крик. Или стон. Его? Алкин?
Хлопок двери, топот ног…
Издалека, снова сверху, сквозь белесый туман, Ваня смотрит вниз.
Внизу на кровати безжизненное тело, белое, белее простыни, лицо. От глаз по крыльям носа быстро растекается синева. Яркие красные пятна на забинтованной руке. Рука странно короткая, словно не доросла до положенного размера. Рядом с кроватью на полу циркулем раскорячилась металлическая штанга капельницы. Алка, вжавшаяся в стену, испуганная, маленькая. Кулачки прижаты к щекам, глаза — два черных пустых провала.
— Он умер?
— Уходите, девушка, — бросает через плечо медсестра.
— В реанимацию! — приказывает доктор-абхаз. — Быстро!
* * *Гости в особняк никогда не попадали через парадное затрапезное крылечко. Гостям полагался совершенно другой путь. Сначала они входили в сверкающий мрамором и светильниками вестибюль банка, что располагался на ухоженной аристократической улочке. От двери, не доходя до милицейского поста, сворачивали направо и попадали в светлый длинный коридор. По этому коридору их вели, забавляя приятной беседой, несколько раз приходилось сворачивать то вправо, то влево, повинуясь изгибам переходов, а потом — еще одна дверь, ровно такая же, как и все остальные, и еще один коридорчик, поменьше и потемнее. Окон по пути не попадалось вовсе, да и откуда? Окна случаются в кабинетах, это всякому ясно. Пара ступенек вниз, столько же вверх, и наконец сопровождающий говорит: пришли.
Обычное офисное помещение — несколько столов, компьютеры, телефоны. Окна задраены плотными жалюзи, поэтому куда именно выходят — ни в жизнь не догадаться, да и кому это надо? Даже если бы кто-то вдруг решил определиться на местности и, презрев приличия, раздвинул бы пластиковые полоски штор, то уткнулся бы в серую щербатую стену, покоцанный угол дома и еще одну стену. Все. Ни щелочки, ни просвета, которые бы хоть намекнули, куда окошко выходит…
Вообще-то гости в особняке — редкость. Приходят сюда они в исключительных случаях, когда лично Стыров хочет пообщаться с кем-нибудь из «контингента». Для всех остальных встреч, как и положено, существуют служебные квартиры.
— Проходи, Колун, не стесняйся! — Трефилов проталкивает в дверь могучего рослого парня. — Раздевайся, у нас тепло, чаю налить?
— К делу! — коротко бросает гость и таким же коротким движением сбрасывает с плеч куртку, открывая мощные руки, на которых поверх черно-красной татуировки корявятся свежие, еще не зажившие шрамы.
— О! Колун! — присвистывает Трефилов. — Откуда раны? Свежак?
Путятя свой, Путяте сказать можно:
— Помахались немного. Черный такой настырный попался! Я ему в бубен, а у него нож. Пришлось свой достать.
— Ладно, Колун. Вот продюсер, — Трефилов показывает на скромно молчащего за столом Стырова. — Посмотрел твое творчество, заинтересовался. Хочет на Западе продвигать. Новые шедевры принес?
— А то, — довольно кивает Колун, протягивая сидишку.
Вместе с первыми аккордами тревожной музыки на экране появляется знаменитая решетка Летнего сада, голубое сверкание Невы с солнечными зайчиками. По набережной идет девушка. Навстречу — группа кавказцев. Девушку окружают, жадные грязные руки тянутся к стройному телу, на омерзительно небритых лицах — похоть и злость. Девушка кричит, с нее срывают блузку. Откуда ни возьмись в кадр врывается группа скинов. Они разбрасывают в стороны насильников, начинают бить их ногами. Кавказцы орут, прикрывают руками головы, но бесполезно. Брызги крови на парапете, на одежде, на жалких испуганных лицах. Один из скинов берет за руку плачущую девушку и уходит с ней по набережной в лучах заходящего солнца. Видимо, прямиком в светлое будущее. На бесстрастном граните корчатся в предсмертных судорогах окровавленные тела. Мстители покидают поле брани, обнявшись, не оглядываясь. «Мы за русский порядок, мы за белых людей!» — торжествующе голосит закадровый пиит.
— Здорово! — восхищенно выдыхает Путятя. — Растешь, Колун! Просто Леня Рифеншталь!
— Что за жид? — настораживается гость.
— Лучший кинорежиссер Третьего рейха, — поясняет Трефилов.
— А… — расслабляется Колун. — Вот еще из нового… Стыров внимательно смотрит на экран. Хотя и так ясно, что он там увидит: заурядное махалово. На улице, в электричке, на рынке. Сюжеты Колуна оригинальностью не отличаются: гнусные кавказцы, таджики или китайцы, бритоголовые парни. Кровь. Колун у скинов авторитет. Снятые на видео документальные свидетельства акций товарищи по борьбе шлют ему со всей страны. Он отсматривает, монтирует, озвучивает. То есть создает художественную летопись русского расизма, которая потом расходится по организациям.
— Самый последний фильм, — сообщает Колун. — Чисто художественная лента.
Среди светлых берез и глазастых ромашек на уютной полянке установлена виселица. Люди в белых ку-клукс-клановских балахонах подводят к ней скрюченную фигуру с мешком на голове. На груди приговоренного висит табличка «Я продавал наркотики русским детям». Балахоны ставят наркодельца на табуретку, общее «Хайль!», и вот уже мертвое тело устрашающе колышется в петле.
