Вадим Сухачевский - Сын палача
С тех пор, вплоть до нынешнего дня, ни разу ему не звонил: не для того он сколачивал эту армию, чтобы поднимать ее по пустякам. Но сейчас был именно тот случай, когда без полковника не обойтись. Про добрую четверть Москвы Головчухин знал совершенно точно кто чем дышит, еще про четверть – догадывался, и сейчас его помощи Васильцев придавал первостепенное значение.
Юрий попросил полковника подождать, пока соберутся остальные, а пока что они завели какой-то ничего не значащий разговор. Усатый полковник почему-то сразу очень полюбился коту. Прохор прыгнул к нему на колени и ласково замурчал.
Не прошло и минуты, как дверной замок тихо щелкнул – стало быть, и второй гость не замедлился. То, что этот гость явился без звонка в дверь, ничуть не удивило ни Васильцева, ни Головчухина.
– Вьюн? – только лишь и спросил полковник.
Юрия поразило его умение определять воров на слух. Ибо это действительно был знаменитейший московский вор-медвежатник и король квартирных краж по кличке Вьюн, умевший открывать самые хитрые замки так же легко, как иной открывает мыльницу.
Но что бы там ни говорили о неблагодарности воров, к Вьюну это явно не относилось. Когда его однажды взяли на ограблении сберкассы и ему ломилась «вышка», Юрий воздействовал на своего поднадзорного судью; в результате Вьюну вместо «вышки» дали «десятку», но из лагеря он, понятно, уже через месяц слинял. А Юрию поклялся: «Все, что пожелаешь, начальник!»
«Начальник» пожелал одного: чтобы однажды, когда-нибудь – по первому же зову…
Он вышел в прихожую к Вьюну навстречу – хотел получить кое-какую консультацию по замкáм. Рассказал, что входную дверь недавно кто-то легко открыл без ключа, и спросил:
– По-твоему, чья могла быть работа?
Вор минут пять тщательно осматривал дверь, крутил замки и наконец сказал:
– Да, ничего не скажешь, чистая работа! Мог, конечно, Леший, но он два года уж как помер. Ну, еще мог Костя Крест, но он давно уж сидит и вроде еще не убёг. Мог, конечно, и Викентий Непомнящий, который, я слыхал, был по вашей части, но он – царствие ему небесное. А больше так вот, с ходу, никого и не назову.
Да, хорошую выучку, видать, получил этот Викентий-младший от своего наставника!
Они вместе с Вьюном прошли в гостиную.
– Мое почтение, Семен Игнатьевич, – приветствовал вор полковника.
– И тебе, Сеня, не хворать, – буркнул тот. – Когда б я имел сильное желание, ты бы у меня уже лет семь парился на нарах.
Вор осклабился всеми своими фиксами:
– Может, оно и так, а может, оно и иначе, – и бесцеремонно уселся на диван рядом с полковником.
Пара была весьма контрастная – хмурого вида, полноватый, краснолицый полковник и с прилипшей навеки к бледному лицу улыбкой, тщедушный, худой, как стебель, вор, с непропорционально огромными кистями рук, которыми он (Васильцев это хорошо знал) мог рвать, как бумагу, железные листы.
Нынче Вьюн был необходим Васильцеву, потому что не существовало такой щели, в которую тот не нашел бы способ пролезть. Да и смекалка его при теперешних обстоятельствах была далеко не лишней.
Некоторое время Вьюн и Головчухин коротали время, предаваясь воспоминаниям. Если не прислушиваться к их разговору, то внешне выглядело это так, словно погрузились в добрые воспоминания два закадычных друга, а не матерый вор и такой же матерый сыщик.
– А вот в тридцать шестом, – прищурился вор, – вы бы меня, Семен Игнатьич, ни за что не словили! При всем уважении скажу – не словили бы!
– М-да, это ты ловко тогда придумал – по телеграфным проводам от нас уйти. Прямо канатоходец!.. А в тридцать восьмом – взял же я тебя! Хоть ты и через трубу уже в реку ушел.
– Кто ж мог знать, что вы в реке пятерых водолазов наготове держать станете? Кривить душой не буду – в тот раз вам повезло.
– Везение, братец, у картежников бывает, а у меня – расчет. Я как трубу увидел – сразу вычислил, что ты через нее вьюном, как тебе по прозвищу и положено, ускользнешь. Вот по такому расчету и взял.
– А надолго ли? Из Бутырки-то я уже на четвертый день смылся!
– Так то ж из Бутырки, оттуда только ленивый не бегает. А от меня бы ты не ушел…
Их задушевную беседу прервал звонок в дверь.
Вошедшая, весьма миловидная, несмотря на свои пятьдесят с лишком лет, женщина с бриллиантами в ушах и с бриллиантовыми перстнями на всех десяти пальцах была самой известной бандершей Москвы по прозвищу Пчелка. Тоже в свое время Васильцев помог ей избежать 58-й статьи[15], которую ей «шил» один лейтенант НКВД, в действительности желая просто-напросто прикарманить ее камушки, и с тех пор между нею и Васильцевым завязалось даже нечто похожее на дружбу. Сейчас она могла оказаться крайне полезной. Пожалуй, даже многоопытный Головчухин не знал об изнаночной стороне жизни столицы столько, сколько эта Пчелка через своих вездесущих «ночных бабочек».
Войдя в гостиную, она лишь кивнула своим старым знакомым, полковнику и Вьюну, затем устроилась в кресле, ожидая, пока Васильцев начнет разговор, ради которого он созвал столько знаменитостей, достала моток шерсти, спицы и, не задавая лишних вопросов, с видом самой добропорядочной в мире женщины принялась за вязание.
Юрий, однако, не спешил начинать, ведь он ждал еще двоих гостей.
Спустя минуту он встречал на пороге моложавого, элегантного мужчину, пахнущего дорогим одеколоном и одетого во все импортное. Это был сотрудник внешней разведки, уже сам, вероятно, забывший собственную фамилию и имя. Что, впрочем, не имело значения; Васильцев называл его Эдуардом Сидоровичем, и это вполне устраивало обоих.
Эдуард Сидорович в действительности был даже не двойным, а тройным агентом, о чем, кроме Васильцева и самого Эдуарда Сидоровича, никто не знал. Это и помогло Юрию, несколько раз избежав почти верной смерти от рук подосланных этим Эдуардом Сидоровичем убийц, в конце концов завербовать и его в свою маленькую армию.
Сейчас Эдуард Сидорович нужен был в особенности! Через свое ведомство он имел возможность узнать об иностранцах, недавно прибывших в СССР. Люцифер должен был быть из их числа.
Тройной агент был предельно точен, как английский лорд, – вошел под бой настенных часов, кивнул остальным, затем сверился со своими часами и сказал:
– Да, двадцать один ноль-ноль. Как и договаривались. Надеюсь, все уже в сборе?
– Нет, ждем еще одного, – ответил Васильцев. – Афанасий что-то запаздывает.
И тут услышал голос этого самого Афанасия, донесшийся из уборной:
– Мене, што ли, чекаете, товарыщ судья? А я вже давно тута. Заскочиу тильки по малой нужди – мóчи нэма. Звиняйте, што бэз звонка.
– Класс! – восхитился Вьюн. – Высший пилотаж! Я – и то не услышал, как он прошмыгнул!
Если бы он получше знал Афанасия, это его удивило бы менее всего. Афанасий Хведорук от рождения обладал способностями поистине удивительными – мог без труда читать чужие мысли на расстоянии до пятидесяти метров, мог взглядом передвигать предметы, мог иногда (правда, обычно такое происходило непроизвольно, от волнения или от задумчивости) взмывать в воздух.
Такие его способности не могли остаться незамеченными. На родной Херсонщине его чуть было не прибили односельчане, считая лешим. Говорят, спалить хотели заживо. В последнюю минуту спасло ОГПУ, забравшее его для исследований в одну из своих спецлабораторий, под надзор товарища Глеба Бокия.
Но там Афанасию не давали пить его любимый портвейн «Бело-розовый», а без портвейна его чудесные способности начали быстро чахнуть.
Вызволением своим оттуда, из спецлаборатории ГПУ, он был обязан Юрию.
Васильцев имел влияние на одного профессора, общепризнанного, с мировым именем светилу в области психиатрии. Тот же, осмотрев Афанасия, заявил, что в данных условиях у него, судя по всему, начались эпилепсоидные приступы, что без длительного клинического лечения его былых способностей не восстановить, и забрал к себе в психиатрическую лечебницу, где с тех пор Афанасий жил без забот и лечился вовсю своим любимым «Бело-розовым», который Васильцев когда-то в неимоверных количествах поставлял ему каждый месяц.
В данном деле Васильцев рассчитывал на Афанасия больше, чем на всех остальных.
Однако надо было видеть лица всех собравшихся, когда Афанасий робко вбрел в гостиную. Даже при нынешних обстоятельствах Васильцев не смог сдержать улыбку, остальные же и вовсе едва не прыснули со смеху. Иначе отреагировал кот Прохор. Он спрыгнул с колен полковника и сделал лужу на полу, что за ним, культурным котом, никогда в жизни не водилось.
Одеяние чудища составляли резиновые галоши на босу ногу, больничные кальсоны с тесемочками, волочившимися по полу, застиранный байковый халат, некогда чернильно-фиолетового цвета, а довершал все сидевший набекрень черный стеганый треух, который Афанасий почему-то никогда и ни в какую не желал снимать.
