Игорь Акимов - Храм
Я где-то видел ее… даже голос ее помню… Но где?.. И при каких обстоятельствах?.. — Мысль трудилась неторопливо, но ответ нашла почти сразу. — Да ведь здесь и видел. Это она меня выхаживала. Я был без сознания, но мозг трудился, исполняя свою рутинную работу, и внес ее в какой-то реестр… Скучно жить, господа, когда башка готова подсунуть тебе ответ на любую проблему.
Осторожно, чтобы не разбудить женщину, он приподнялся на локте, затем сел. Вот чего он не ждал — эти движения отняли у него все силы. Голова кружилась, пот заливал лицо, грудь и подмышки, сбегал струйкой вдоль позвоночника. И мутило. Хорош… Сколько же я пролежал, если простейшее действие вызывает такую реакцию?..
Н умел снимать и головокружение, и тошноту, но сейчас не стал этого делать — из экономии сил. Энергии было мало, очень мало, но желание двигаться свидетельствовало: все же ее достаточно, чтобы пробить скорлупу, хранившую его во время болезни, и открыться энергетическим потокам, которых он пока не ощущал, но знал, что они где-то здесь.
Теперь он видел, что на табурете возле светильника лежит раскрытая книга. Это «Война и мир» — почему-то подумал Н; и она открыта в том месте, где Наташа болеет после разрыва с князем Андреем.
Почему он это знает? Да знает — и все… Но желание проверить, так оно или нет, захватило Н. Он спустил ноги с кровати. Потом встал — ноги подгибались от слабости — и, цепляясь за высокую металлическую спинку кровати, обошел ее и нагнулся над книгой. Так и есть: «Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.»
Н тихонько засмеялся и сел в ногах женщины. Никаких чудес — это она читала ему «Войну и мир». И Библию — иначе отчего бы в его сознании (не привлекая внимания, но присутствуя, как пейзажи заднего плана на картинах старых мастеров) сейчас плавали, сменяя друг друга, старозаветные библейские сюжеты? Она отдала мне силу своего сердца (это была не метафора — он имел в виду темные круги вокруг ее глаз); единственный человек — после родителей — кто поделился со мной своей жизнью…
Впрочем, он не нашел тепла в своей груди — сейчас ему нечем было ответить. Он так долго пробыл в пустоте, даже без снов, обычных спутников забытья, что сначала нужно было дождаться, пока эта пустота наполнится. И только тогда он опять сможет быть собой — опять отдавать, отдавать, отдавать… Не потому, что такой добрый. Просто он не мог иначе. Иначе эта энергия, передатчиком которой он себя давно осознал, сожгла бы его самого.
Н прикрыл глаза и, кажется, даже задремал, но расслабление длилось всего несколько мгновений. Что-то беспокоило его. Оно проявилось в глубине его сознания — и теперь пыталось всплыть. Что-то там было… Ну и ладно, потом вспомню, подумал он, но отвязаться не смог. Вот так ничтожная заноза тянет на себя внимание: сейчас я самое важное в твоей жизни…
Ответ был где-то рядом, но не давался с ходу. Тогда Н решил отвлечься, чтобы затем — вдруг вернувшись — застать это нечто врасплох. Он взял «Войну и мир» — том оказался тяжеленным, Н едва его удержал, — закрыл его, а затем раскрыл поближе к концу. И стал читать:
«Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собой усилие, проснулся.
„Да, это была смерть. Я умер — я проснулся. Да, смерть — пробуждение“, — вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване…»
Дальше можно было не читать — Н вспомнил. Вспомнил единственную яркую точку среди черной пустоты, из которой он только что вырвался: вспомнил свою смерть.
Смерть оказалась весьма миловидной женщиной неопределенного возраста, где-то между двадцатью и сорока. Точнее определить Н не смог: едва он подумал — «да ей не больше двадцати!» — как увидал, что перед ним юная девица из категории тех, что после школы не попали в институт и каждое лето устраивают спектакль, делая вид, что все их помыслы и силы отданы очередной попытке. «Но этого не может быть! — подумал Н. — Она должна быть старше!» — и тотчас убедился, что ей все сорок, это было очевидно, хотя она переживала вторую молодость. Понятно, подумал Н, все это происходит в моем мозгу. Хотелось бы знать — зачем? Впрочем, дальше его мысль не продвинулась. Во-первых, потому, что вопрос был энергетически слабым, и растаял тотчас, едва возник; а во-вторых, Н хотел поскорее покончить с формальностями, и это желание вытесняло из него все посторонние мысли.
Смерть сидела за компьютером, не отрывая взгляда от экрана монитора; ее пальцы, почти неразличимые из-за их скорости, порхали над клавиатурой. Н все-таки разглядел — они были длинными и гладкими, как у манекена. Предварительный эскиз программы. Если я попытаюсь в них всмотреться, то проявятся и ногти, и даже мелкие складки на суставах.
— Возвращайтесь. Ваше время еще не пришло.
Она даже не взглянула на него. Ее голос, бесцветный в первом слове, с каждым следующим словом обогащался интонациями и обертонами.
— Не понял. Как это — «возвращайтесь»? Я умер — и вот я здесь.
Н никогда не задумывался, каково оно будет — в смерти и после нее. Претензии и потуги ума, который с помощью логических построений пытался заглянуть за последнюю черту, были ему смешны. Мысли, рождаемые умом, одинаковые у всех, а потому изначально банальные и стертые до дыр от постоянного употребления, не убеждали Н. Он не сомневался в материальности души и в ее существовании после смерти физического тела; как ученый, он мог обосновать эту свою веру; уточним: это свое знание. Но рай и ад считал примитивной выдумкой для утешения слабых духом: если на земле нет справедливости, то должно же быть хотя бы воздаяние за дела и бездействие. Как и все живое, душа была разновидностью энергии и жила по энергетическим законам. Если она успела созреть в человеке, после смерти и чистилища (которое Н представлял фильтром наподобие тех, что чистят компьютеры от вирусов) ей была одна дорога — опять на землю, в новонарожденное тело. Если же за время земной жизни душа созреть не успевала, то рассеивалась в пространстве — так же, как и ее, души, непутевое тело. Душа Н всю жизнь искала покой, только его! Все его труды и поступки были направлены к одной этой цели, которой он так и не смог достичь. Даже не приблизился к ней! Смерть была последним шансом — и вот на тебе: и в эту дверь не пускают…
Только теперь смерть взглянула на него — очевидно, он этого очень хотел. В ее глазах плавал туман, поэтому ни радужки, ни зрачка разглядеть было невозможно. Но какое-то выражение в них было, переданное чертами лица.
— То, что вы попали сюда, еще ничего не значит, — сказала она. В ее голосе угадывалось едва заметное раздражение. — Вот у меня записано: за вами должок. Рассчитайтесь — и тогда в любое удобное для вас время добро пожаловать ко мне.
— Какой еще должок? — удивился Н. — Как я понимаю, с мертвых все долги списываются.
— Мне жаль вас разочаровывать, но это заблуждение. — Теперь смерть говорила неторопливо, словно примирившись с необходимостью все ему растолковать. — Вашему ученому Ломоносову (точную дату не припомню, где-то четверть тысячелетия назад) было послано сообщение, что мир замкнут в ограниченном пространстве, как в яйце, а потому в нем ничто не пропадает. Если воспользоваться вашей фразеологией — ничто не списывается. Ни информация, ни энергия. Это сообщение Ломоносов распространил достаточно широко; во всяком случае, как человек образованный, вы могли бы его усвоить.
Ее пальцы легли на клавиатуру, а взгляд то и дело срывался на экран. Ей скучно, понял Н, и досадно, что я все еще здесь торчу. Но мне-то куда деться?..
— Короче говоря, — сказала смерть, — любой долг подлежит оплате. Об этом каждый узнает перед смертью — как вы сейчас, — но поскольку это условие вводится в будущего человека еще при зачатии, по умолчанию считается, что каждый человек знает: за удовольствие придется платить.
Все правда, признал Н. И про ДНК, и про общественную мораль.
Изображение было все еще четким, но Н все же заметил в нем едва уловимую дрожь — голограмма теряла энергию, блекла, и должна была вот-вот сорваться.
— Мне очень жаль, что я отвлек вас от ваших дел, — сказал Н.
