Анна Старобинец - Убежище 3/9 (сборник)
– Детеныш построит Убежище. Убежище Тридевятых. Я думаю, мы будем там.
– А ты полностью уверена в том, что говоришь? Ну то есть… это все точно?
– В общем-то, да. Я сама гадала. Я увидела это предсказание в Черном Напитке, который он выпил до своего рождения. Что может быть точнее?
Бессмертный снова улыбнулся:
– Думаю, ты права. Точнее ничего быть не может. Что ж, – он устало вздохнул и по-стариковски причмокнул, – чайком-то угостишь?
– Еще чего. Мальчишку мне разбудишь. Проснется, увидит тебя, испугается.
– А тебя увидит – не испугается?
– Хам, – дружелюбно ответила Костяная. – Ну, иди, иди… А то девицу твою – у тебя ведь наверняка там какая-нибудь фифочка заперта, да? – уведет кто-нибудь, пока тебя нет.
– Да плевать мне на это. Ты даже представить себе не можешь, – устало сказал Бессмертный, – насколько давно меня перестали интересовать… бабы.
– А я-то думала – ты у нас влюбчивый. – Костяная кокетливо подмигнула. – Зачем же ты их запираешь?
– Да я и сам не знаю. Привычка, наверное. Просто стариковская привычка… Ладно. Пойду.
XII. Путешествие
Я хожу по лесу и, кажется, что-то ищу – не помню, что. С трудом наклоняюсь, всматриваюсь в мокрую, коричневую, подгнившую траву. Потом замечаю кривую тусклую тень: кто-то стоит за деревом. Без страха и без интереса я подхожу ближе – и тогда он выскакивает мне навстречу.
– У-у-у! – он кричит и размахивает руками.
Он совсем не страшный. На нем рубаха с пестрой вышивкой «Это не зло». Он скалит гнилые зубы и смеется:
– Я просто играю. Поиграй со мной, а?
– Во что? – спрашиваю.
– В потерялки.
– Я не знаю такой игры. Как в нее играть?
– Очень просто, – он снова смеется. – Ты что-то потеряла, Маша. Ты Маша-растеряша. Что ты ищешь? Что ты потеряла?
Внезапно я понимаю, что сплю. Но это не помогает – я все равно не знаю, как мне выбраться из этого сна. И куда.
– Что ты потеряла?
– Не помню.
– А ты посмотри. Посмотри на себя повнимательней.
Вот теперь я чувствую страх. Я чувствую густой, ноющий холод где-то в центре своего тела. В своем животе.
– Где он? – старик давится от смеха. – Ну, где он, где он, а?
Я опускаю голову. Мой живот… Он плоский. Он совершенно плоский…
– Где твой ребенок, Маша? Маня! Манья! Где твой ребенок? Что ты сделала с ним?
Он прыгает вокруг меня, скалится, смеется, беснуется. Он подбегает к сосне и скребет руками кору. С грохотом стучит кулаками в ствол.
– Что ты сделала с ним? Где он? Где твой паспорт? Где паспорт? Паспорт контролле! Паспорт контролле!..Я вскакиваю, сажусь. Ничего не видно. Кто-то с грохотом ломится в дверь. Несколько секунд я сижу в темноте, неподвижно. Наконец соображаю, где я.
Черт, все-таки я заснула. Сколько времени я проспала? Сколько драгоценного времени?
В дверь купе стучат все настойчивей.
– Паспорт контролле!
Таможня.
Я включаю свет. Открываю дверь и делаю удивленное лицо.
Толстый низкорослый немец в зеленой униформе смотрит на меня мутными выпученными глазами, неаккуратно замотанными в красную сеточку полопавшихся кровеносных сосудов. У него злое, синюшное, перекошенное лицо. В руках он держит что-то вроде гигантского калькулятора.
Он говорит – быстро и раздраженно, по-немецки.
Я роюсь в заднем кармане штанов, вытаскиваю оттуда бордовый паспорт с золотым дистрофичным орлом и помятый, небесно-голубого цвета листочек. Тот, на котором детским старательным почерком Томаса выведено по-немецки: «Извините, я глухонемой. Я еду в Москву навестить друзей».
Немец недоверчиво таращится на бумажку. Потом берет паспорт, листает. Смотрит на меня. Смотрит в паспорт. Смотрит в голубую бумажку. Снова на меня. Снова в паспорт.
Потом опять спрашивает что-то по-немецки. Я молчу.
Он недовольно морщится и странно цокает языком. Мне вдруг кажется, что он сейчас сплюнет на пол. Но нет. Брезгливо возвращает мне паспорт и уходит.
Я поднимаю жалюзи и выглядываю в окно. Frankfurt Oder. Сонные, не по-европейски мрачные тетки в тренировочных костюмах кучкуются на платформе.
Поезд медленно тащится дальше, но минут через десять снова останавливается.
Веселый рыжий поляк врывается в мое купе:
– Пашпорту прошу!
Протягиваю ему паспорт, голубую бумажку.
Некоторое время рассматривает. Поднимает на меня маленькие, полные водянисто-голубого сочувствия глаза. Быстро выходит, махнув на прощанье рябой, покрытой веснушками рукой.Когда мы, наконец, трогаемся, кривозадая проводница снова протискивается в мое купе.
– Сейчас по Польше будем ехать, – сообщает она, дохнув на меня перегаром. – Так что вы дверку-то заприте. Заприте, заприте обязательно. Чтобы потом претензий к нам не было. Что мы с ними в сговоре, это самое… А мы не виноваты. Мы вас честно предупреждаем – заприте дверь купе и не пускайте их внутрь, если будут стучаться…
Поезд слегка качает, и проводница с трудом удерживается на ногах.
– Уберите ценные вещи, – говорит она, указывая на оранжевый рюкзачок. – Это Польша, да… Они здесь иногда залезают.
Я достаю из кармана свою голубую бумажку «Извините, я глухонемой» и на оборотной стороне крупными буквами пишу: «Кто?»
– Как кто? – удивляется проводница. – Щипачи. Поляки.
«Чай», – пишу я на голубой бумажке.
Она уходит, и через минуту возникает снова, с белой чашкой, наполненной кипятком, с двумя кусочками сахара и пакетиком Lipton на блюдце. Жаль. А я ждала граненого стаканчика в железном подстаканнике.
Я сажусь к столу. Не запираю дверь – мне плевать. Пусть приходят. Пусть берут, что хотят.
Болтаю пакетиком в кипятке – в кипятке… а моя рука под бинтом – интересно, на что она похожа сейчас? нет, не интересно… больше я никогда ее не увижу… Кладу два куска сахара и делаю глоток мутной коричневой бурды. И еще глоток. Потом долго, долго кашляю – и одежда на мне намокает от пота.
Больно.
Через силу я допиваю чай до конца, выключаю свет и снова лезу туда, в свой мусор воспоминаний. Я уже довольно далеко продвинулась. Теперь осталось вытащить самые скользкие, залежавшиеся – со дна.– Это кто? Кто это? – грозно выкрикивает акушерка, протягивая мне мокрое, скользкое, красное существо с огромным фиолетовым шлангом, торчащим из живота, с маленькими, закатившимися, без ресниц, глазами.
Кто это? Только что вылезло из меня. Перестало меня мучить. Наконец-то освободило меня. Теперь оно будет со мной. Все время.
– Мальчик, – тупо констатирую я.
– Правильно, мальчик! Хороший мальчик, – кудахчет акушерка. – Три восемьсот! Восемь-девять по шкале Апгар! Ну же, мамаша, радуйся! Чего ты не радуешься? Радуйся давай!
Плохой матерью я была, вероятно, всегда. С самого начала.
Не было у меня радости.
– Как назовешь-то – придумала уже?
– Яша…
– Яша? – Акушерка смотрит на меня неодобрительно.
– Ну да. В честь моего отца.
– Такой хороший мальчик, – снова сюсюкает акушерка. – Ему имя Ванечка подошло бы…Иосиф забрал меня из роддома на третий день, привез домой. Выскочил на пару минут на улицу, купил букет роз, обрезал их снизу, сковырнул с основания стеблей шипы, сунул в вазу:
– Это тебе.
Поставил в коридоре табуретку, полез на антресоли, чертыхаясь, вытащил оттуда электрообогреватель, включил.
Я положила сверток со спящим ребенком на нашу кровать – из суеверия или просто от лени мы не покупали заранее никаких детских вещей, даже люльки.
Запахло горелым маслом и горелыми проводами.
Я огляделась. В нашей квартире было холодно, пыльно и очень аккуратно – никакого бардака, все вещи на своих местах… Наша квартира была как музей. Наша квартира была как место, куда никто давно уже не возвращается по вечерам. Он явно не жил там все это время – что я была на даче, что я была в роддоме…
– Скажи, что нужно купить. Я куплю. – Он рассеянно улыбается, смотрит на часы.
Торопится?
– Памперсы, – говорю я. – Соску. Влажные салфетки.
– Хорошо. Еды какой-нибудь купить?
– А здесь что, нет еды?
Молчит. Ждет ответа.
– Купи. Молоко, творог, йогуртов, хлеба… ну не знаю, еще чего-нибудь…
– Фруктов?
– Мне нельзя фрукты.
– Почему?
– У ребенка может быть на них аллергия.
– Понял. Солнце мое… Я сейчас сбегаю все куплю, а потом побегу на работу, ладно? А вечером приду – и мы тогда как-то отметим, да? Может, вина купить?
– Мне нельзя вино.
– А, ну да, извини…
– Ты. Сейчас. Пойдешь на работу?
– Ну, мне нужно, Маш…
– Ты… ты не мог отменить эту свою работу хотя бы сегодня? Ты оставишь меня здесь одну?
– Я же говорю: я вернусь вечером, и мы отметим. – Он улыбается, вежливо прячет за улыбкой раздражение.
– А ты вообще… чувствуешь хотя бы что-то? – Я понимаю, что не нужно ничего говорить, что нужно остановиться, но уже не могу.
– В смысле?
– Ну, например, к ребенку.
– Конечно, чувствую.
– И что же?
– Ну, я же его отец… есть же какие-то… чисто природные… инстинктивные вещи… чувства…
