Осколки - Пиккирилли Том

Струящаяся, накатывающая ярость горячечно шептала мне что-то на ухо: ага, ага, давай-давай.

Я припарковал машину в укромном месте у границы зарослей и достал с заднего сиденья переносной холодильник, фонарь на батарейках, записную книжку и пару одеял.

Маяк был невелик и не работал уже много лет; еще сам Джордж Вашингтон приказал его построить, и за последние два с половиной столетия береговая линия настолько размылась, что ныне конструкция находилась под угрозой падения в океан.

Я устроился на камнях, включил фонарь и начал пить, наблюдая за волнами в лунном свете и слушая плеск. Я прокручивал в голове старые разговоры, все еще цепляясь за горечь, и это угнетало меня; погружение в работу было защитным механизмом, который ломался так же легко, как и работал.

Самобичевание не продлилось долго; в какой-то момент я от него устал. Слова так и закружились в вихре. Я допил свое пятое пиво одним глотком. Блокнот раскрылся на пустой странице. Я бы втянул частного детектива Джейкоба Браунинга в несколько неприятных передряг, и он уложил бы всех женщин, которых я сам желал, в постель, и отстаивал бы ту правду, которой, как я знал, не существовало. Его мускулы были бы рельефны, щетина — брутальна, и он смог бы в один присест уговорить бутылку бурбона, не выблевав ее где-нибудь в следующей подворотне. Браунинг, суровый патрульный улиц, имел полное право называть людей вроде меня слабаками или задротами — и получать за это, с моей легкой руки, пинки по яйцам и пули в разные мягкие части тела.

Волны атаковали меня, совсем как недавно — Линда. Ветер трепал мои волосы, падавшие на глаза, пока я делал предварительные заметки, обводя предложения в какие-то странные рамки, формой напоминавшие губы моей бывшей. Угрюмое выражение, видимо, настолько прилипло к моему лицу, что за последние несколько часов я стал отчетливо ощущать сетку морщин у себя на лбу.

Здание маяка просвистывалось ветром сверху донизу, прогнившие верхние балки были усеяны разваливающимися птичьими гнездами. Я изо всех сил старался не позволять своим мыслям блуждать в темноте, хотя ничто другое не задержалось у меня в памяти, кроме губ Линды. Море одновременно и приковывало, и рассеивало мое внимание. Языки тумана поползли по моим ногам, коснулись груди; ярость внутри снова всколыхнулась без внятной на то причины.

Я заскрежетал зубами, отхлебнул еще пива и поперхнулся.

Битый час я таращился на воду, прежде чем снова взяться за текст романа. Кое-как мысли оформлялись в предложения — связные, но невероятно громоздкие, уродливые. Моя задумка выглядела ходульно и неестественно, но пару запутанных очередных убийств для Джейкоба Браунинга я таки придумал. К третьей главе супердетектив уже и потрахаться успел, и по ребрам ему засадили ломом… неплохо, неплохо. За двадцать минут углубления в историю мой стиль постепенно выровнялся, стал более удобоваримым.

Я встал, потянулся и бросил пару камешков в черный океан. Какая-то часть меня хотела расплыться в улыбке, но я себе этого не мог позволить. Уж лучше думать сейчас о том, как утопиться ко всем чертям. Я даже пораскинул мозгами насчет того, как это все максимально эффективно устроить… а потом махнул рукой. В голове у меня сидело уже достаточно смертей. Вполне хватит на новый роман.

Ветерок пронесся мимо и подхватил страницы моего блокнота, переворачивая их все быстрее и быстрее на моих глазах. Наконец блокнот поехал по скользким камням. Тогда я попытался его схватить — и промахнулся. Вскарабкался на гряду валунов — и сграбастал его. Ну что ж, хотя бы мои потуги не унесло в океан.

Когда я повернулся в ту сторону, где сидел, то заметил, что на песке, примерно в сотне ярдов от меня, мерцает небольшой походный костер. Я отступил назад, чувствуя себя неловко и слегка рассерженно — как если бы в мое личное пространство кто-то без спросу вторгся.

Молодая женщина сидела у костра, будто еще один кусок скалы, силуэт, вырезанный из тени, высеченный из ночи. Обхватив руками колени, она глядела на пламя. Из-за скал ее не очень-то хорошо было видно с моего места.

Я колебался, не уверенный в следующем шаге: должен ли я его сделать, должен ли он вообще быть. Очевидно, она жаждала одиночества так же сильно, как и я. Глядя на маяк, я подумал: «Вообще-то, я не хочу быть один». Изоляция — все-таки давящая штука, это не просто временное отрешение от общества. В изоляции процесс заживления душевных ран протекает медленно и неустойчиво.

Я не хотел ее пугать, а любой парень, сидящий у маяка в половине пятого морозным утром, должен был быть, по крайней мере, немного сумасшедшим. Но опять же, она и сама сюда зачем-то явилась.

Может, это мне следует испугаться.

Я прикусил внутреннюю сторону щеки, ожидая, что выступит кровь, но знакомый медный вкус во рту так и не появился. Любопытство разгорелось до такой степени, что моих скромных писательских сил сдерживать его уже не хватало, поэтому я подошел к холодильнику, схватил еще одну бутылку и громко откашлялся, держась на расстоянии от незнакомки — в надежде, что она не подумает, будто я подкрадываюсь к ней. Когда я увидел, что она смотрит на меня, я подошел, протянул ей пиво и сказал:

— Привет.

— Привет, — отозвалась она, принимая подношение с тихим смешком. — Я заметила тебя, как только пришла сюда, но ты выглядел увлеченным — не захотелось беспокоить тебя. — Ну что ж, она хотя бы не слышала, как я ору сам на себя. — Но я понимала, что нам рано или поздно придется переговорить. Не выйдет делить с кем-то пустой пляж в такой час — и никак не представиться друг другу. — Она хихикала громко и пронзительно, но, о чудо, это даже не действовало мне на нервы. Сделав пару больших глотков, незнакомка подержала пиво во рту, прежде чем проглотить. — Поздние часы здесь всегда торжественны. Ни одной живой души нет, но красота при том — неописуемая, и маяк всегда выглядит так, будто без него здесь ничего не произойдет.

Я не согласился, но вслух сказал:

— Да, я понимаю, о чем ты. — Языки пламени отбрасывали причудливые тени на ее лицо, и она вздрогнула, когда по телу пробежал озноб. Наблюдая за ней, я тоже ощутил этот внезапный холод.

— И еще мне нравится, что отсюда до Франции словно рукой подать, — добавила она.

— До Португалии, — поправил я, кивая и при этом мысленно описывая ее, уже переводя свою первоначальную реакцию в слова, задаваясь вопросом, была бы она подходящей героиней в какой-нибудь истории — или подходящей жертвой.

На вид ей было лет двадцать, а может, и ближе к восемнадцати; одета она была в огромный свитер, который был не настолько свободным, чтобы не заметить, что у нее приятная, компактная фигура. Джейкоб Браунинг, возможно, назвал бы ее «помидоркой» и трахнул бы еще до того, как голубизна возвратилась на небо.

Я подумал, что она невероятно милая, а милые девушки в моих глазах — чуть более представительные и гораздо менее пугающие, чем красивые. У меня и в мыслях не было заниматься с ней любовью в течение следующих полутора часов, но ярость сдавила мне пах.

Поначалу она казалась мне похожей на Линду; все женщины составляли ее образу прямую конкуренцию — в каждом лице я различал ее лицо некоторое время, и лишь потом морок спадал с глаз и чужие черты обретали собственную реальность. Губы девушки были полными и сочными, но не такими чувственными, как у Линды; ее глаза блестели озорством и умом, но не казались такими глубокими. Самое главное — я не испытывал к ней ненависти.

— Так в чем же все-таки дело? — спросила она, опуская вступительную часть нашей светской беседы, за что я был даже благодарен. — Зачем ты пришел сюда и разыгрываешь стоика? Я еще никогда не видела ни у кого такой тяжелый взгляд.

— Я сам не знаю, что здесь забыл, — ответил я.

— Не думаю, что это так, — мягко возразила незнакомка. И была, конечно, права.

— Так и есть, — стоял я на своем.

— Подозреваю, кто-то разбил тебе сердце?

— Ладно, твоя взяла. Допустим.

— Ее вина — или твоя?