Юлий Дубов - Большая пайка (Часть первая)
Сережка. Начало истории
Самым старшим в компании был Сережка Терьян – ему уже исполнилось тридцать, а выглядел он на все тридцать пять. Он был профессиональным математиком, закончил сперва Новосибирский университет, а потом еще и вечерний мехмат. В институт экономики попал непонятно каким образом – по-видимому, на волне сплошной математизации экономической науки, – очень быстро защитил кандидатскую и сейчас писал уже третий вариант докторской. Первые два варианта оказались категорически непроходными, потому что шли вразрез с принятыми представлениями о том, что можно, а чего нельзя. На всех семинарах, где Сергей докладывал свои результаты, слушатели сперва единодушно восхищались красотой математических конструкций, а затем, оглядываясь на представителей традиционной политэкономии, столь же единодушно возражали против экономической интерпретации полученных результатов.
С Платоном Терьян был знаком еще со студенческих времен, но особо они сблизились после скандала, разразившегося, когда Терьян на очередном семинаре сообщил аудитории, что есть две полярно противоположные модели экономики – утилитарная, в которой максимизируется прибыль, и эгалитарная, в которой обеспечивается всеобщее равенство.
Аудитория замерла.
– В чистом виде, – продолжал Терьян, – эти модели нигде в мире не существуют. Поэтому можно говорить об утилитарной экономике с некоторой примесью эгалитарности. Так вот, данная теорема утверждает, что существует некоторое критическое состояние уровня эгалитарности и если его превысить, то в экономике начинаются необратимые процессы, приводящие либо к стагнации, либо к полному развалу.
Поскольку обсуждение происходило в свободном и демократическом режиме, вопросы начал задавать один из заведующих отделами, который одновременно руководил в парткоме идеологическим сектором. Уже после первого вопроса аудитория смекнула, куда дует ветер, лишь недогадливый Терьян все пытался вещать про специфику асимптотических процессов, однако в конце концов и до него дошло, что в данный момент имеется в виду вовсе не его диссертация, а сложившаяся в обществе атмосфера вседозволенности и досадные промахи в кадровой политике.
Друзья и сослуживцы тут же шарахнулись от Терьяна, как от прокаженного. В окружившей его пустоте запахло озоном и послышались первые раскаты грома.
Тут-то и подключился Платон, случайно узнавший о надвигающейся грозе. Среди его приятелей нашелся человек, женатый на дочке ответственного работника ЦК, курировавшего в то время экономическую науку. Историю замяли. Терьян взял отпуск за свой счет и по его окончании вернулся в институт экономики другим человеком.
– Каждый раз я это делать не смогу, – предупредил Платон. – Хочешь заниматься математическим анализом основной движущей силы современности – валяй. Только не рассказывай никому. Сожрут и не подавятся.
Терьян оценил предупреждение по достоинству и переключился на менее рискованную проблематику.
В личной жизни он вел себя скромно. Был женат, успел обзавестись двумя дочками, в которых души не чаял. После работы всегда бежал домой, играл с девочками, а после десяти закрывался на кухне и работал до глубокой ночи. В близких друзьях, особо после злополучного семинара, числил только Платона. Росту Терьян был среднего, больше любил молчать, чем говорить, и внешне ничем особым не отличался. Однако же девушки, натыкаясь на него на всяких новогодних вечеринках, проявляли интерес. Впрочем, про его сердечные дела никому и ничего известно не было. Сергей не любил об этом распространяться. И вообще не любил мелькать.
Влюбленный Марк
...Минутная стрелка на вокзальных часах совершила очередной прыжок, прозвучал недовольный голос толстой рыжей проводницы, лязгнуло железо.
Поехали!
Как вскоре выяснилось, компания отправилась в Ленинград все же в полном составе: Платон, не успевший добежать до своего вагона, прыгнул-таки в хвостовой, промчался через двенадцать тамбуров и, разрядив беспокойство, занял свое законное место.
– Где Муса? Муса, иди сюда, быстро. И Серегу тащи, – сразу же начал командовать Платон. – Впрочем нет, Муса, ты не нужен, ты там с девочками займись, чтобы минут через десять можно было начать. Серега, быстро иди сюда!
Оказалось, Платон едва не опоздал по той причине, что до самой последней секунды утрясал вопрос, кто из больших ученых приедет читать лекции. Выяснилось, что Беляков, Горский и Шмаков все-таки не появятся, зато Платону удалось залучить на один день самого ВП, то бишь Владимира Пименовича, директора Института, и, кажется, дал согласие Дригунов из ленинградского политеха, но это неточно, поэтому надо срочно сообразить, где брать еще одного лектора и что делать, если согласие Дригунова фикция или он захочет, но не сможет освободиться.
– А что мы сейчас все это обсуждаем? – тихо спросил Ларри. – Приедут – не приедут, любит – не любит. Завтра к вечеру и то определенности не будет. Лучше посидим немножко и завалимся спать. С утра такая беготня начнется...
В соседнем купе уже был сервирован стол в духе студенческих традиций. Соленые огурчики, хрустящая квашеная капуста, банка маринованных помидоров, еще одна банка с каким-то шопским салатом, лихо разделанная Мусой жареная утка. Все это покоилось на круглом металлическом, с красно-зелеными разводами, подносе, который взял с собой Марк. Он же достал из чемодана шесть маленьких деревянных рюмочек: ему когда-то подарили этот набор на день рождения, и он всегда таскал их с собой – в командировки, в колхоз и в отпуск. Для девочек принесли стаканы. Запас напитков был неплохой: Платон выставил на стол бутылку коньяка (он вообще пил мало, а водку недолюбливал), Муса Тариев, ответственный за тыловые службы, наоборот, пил только водку и, судя по тяжести его желтой походной сумки, подготовился к поездке серьезно. Как всегда, на высоте оказался Ларри – единственный, кто позаботился о девочках: он зашел в купе с двумя картонными контейнерами и выгрузил из них по бутылке "Хванчкары", напитка в Москве легендарного.
– Ну что же, за успех безнадежного дела, – произнес Платон, когда подготовительная суета закончилась.
Выпили по первой.
К трем часам ночи праздник угас. Ушел в свое купе Платон и увел с собой Ларри. Вырубился просидевший все время у окна Сережка. Он уснул сидя. Места Терьян занимал мало, поэтому Ленка, тоже чуть хлебнувшая лишнего, решила наверх не лезть и свернулась калачиком, положив голову Сергею на колени.
– Смотри, какая интересная закономерность, – сказал, свесившись с верхней полки, Муса. – Была бы одна бутылка, выпили бы одну, было бы две – выпили бы две, и нормально. Я взял пять штук, и тоже все выпили. Черт знает что.
– А сколько всего было? – спросила Нина. Она уже переоделась в халатик и стряхивала со своего одеяла крошки. – По-моему, очень много. Марик просто невменяемый стал.
Марк Цейтлин в общем-то умел пить, однако на сей раз несколько рюмок произвели на него неожиданный эффект. Он заметно побледнел и, вставая, плохо держал равновесие. Типичный для него уровень общительности от этого не снизился, она только потекла по какому-то новому руслу. Сначала Марк приставал к Ленке, громко вспоминая о веселых днях, проведенных когда-то в колхозе, а потом переключился на ее подругу и, сдернув со стола бутылку "Хванчкары", стал уговаривал Нину пойти с ним в соседнее купе. Когда Нине удалось отбиться, Марк разобиделся так, как могут обижаться только совершенно пьяные люди, и, не выпуская из рук бутылки, выскочил в коридор, чтобы найти там себе достойную компанию. Только совместными усилиями Виктора и Мусы его удалось остановить, отнять бутылку, затащить в купе и уложить спать.
Марка разбудил громкий стук в дверь купе – поезд подходил к Ленинграду. Некоторое время Марк лежал, не открывая глаз. Он слышал, как спрыгнули с верхних полок Платон и Виктор, как загремела мелочь – она высыпалась из брюк одевавшегося Ларри, – но подавать признаки жизни не спешил. У него болела голова, и к горлу подступала тошнота. Марк попытался вспомнить, что же все-таки происходило ночью: сели, выпили, потом рассказывали анекдоты, потом он зачем-то полез к Ленке, кажется, она обиделась, потом что-то было с Ниной, потом... Он услышал, как открылась дверь купе, и кто-то сел с ним рядом, отчего полка жалобно застонала.
– Марик, милый, – прожурчал женский голос. – Не могу, чтобы мы так просто расстались. Какая была ночь... Ну поцелуй же меня на прощание.
Марк открыл глаза. В свете, проникающем из коридора в купе, он с ужасом увидел, что на его постели сидит проводница, у которой он вчера брал стаканы для девочек: лет под пятьдесят, необъятная, в косынке, покрывающей крашеные рыжие волосы, и со стальными зубами. Он помотал головой. Видение не исчезло.
– Ну иди же сюда, котик, – продолжало видение, улыбаясь и застенчиво краснея, – иди к своей лапочке. Помнишь, как ты меня вчера называл?
