Сара Лотц - Три
И где, собственно, телефон? В поясной сумке вместе с деньгами, паспортом и таблетками или же она положила его в чемодан? Почему она не может запомнить такие элементарные вещи? Пэм тянется за сумочкой. Такое ощущение, что желудок раздавлен о позвоночник. Ее сейчас вырвет, она это точно знает… Но тут пальцы касаются ремешка сумки — это Джоани подарила ей сумку на Рождество, как раз перед отъездом два года назад. Да, хорошее получилось Рождество, даже у Джима в тот день было отличное настроение. Новый сильный толчок, и ремешок вырывается из рук. Она не хочет умирать вот так — только не так! Только не среди незнакомых людей, только не с засаленными волосами — та новая химическая завивка, кстати, была ошибкой — и опухшими лодыжками. Ни за что! Быстренько подумать о чем-нибудь приятном, о чем-то хорошем! Это все сон, а на самом деле она сейчас сидит на диване, в руках у нее сэндвич с курятиной и майонезом, на коленях лежит Снуки, а Джим клюет носом в своем уютном кресле. Она понимает, что должна сейчас молиться, знает, что пастор Лен посоветовал бы ей в данной ситуации именно это, — а если она действительно будет молиться, все пропадет? — но впервые в жизни не может вспомнить нужные слова. В конце концов ей как-то удается сложить «Помоги мне, Господи», но в голову постоянно лезут посторонние мысли. Кто присмотрит за Снуки, если с ней что-нибудь случится? Снуки уже старенькая, ей почти десять лет, почему она оставила ее? Собаки этого не понимают. Боже, в задней части ящика для белья у нее осталась целая кипа рваных колготок, которые она уже давно хотела выбросить, — что они подумают о ней, когда найдут все это?
Дымка в самолете сгущается, к горлу подступает желчь, в глазах все расплывается. Короткий треск, и она видит перед собой качающуюся желтую пластиковую чашку. Какие-то слова на японском, но уши заложило… Пэм, чувствуя во рту вкус вермишели с пряностями, которую ела во время предыдущего полета, сглатывает. Тут она с облегчением обнаруживает, что в туалет уже не хочется. Затем репродуктор говорит по-английски что-то непонятное, потом «…помочь сидящим рядом пассажирам…», потом опять непонятно.
Бизнесмен продолжает бубнить по телефону, но самолет снова сильно встряхивает, и трубка вырывается у него из рук — губы его, тем не менее, продолжают шевелиться, потому что он не сразу соображает, что телефона в руках уже нет. Пэм не хватает воздуха в легких, а неестественный металлический привкус во рту вызывает новый приступ тошноты. На мгновение ее ослепляет яркая вспышка света. Она тянется за кислородной маской, но та болтается вне досягаемости над головой, а потом она чувствует запах горелого — как будто на горячую плиту поставили что-то пластмассовое. Она сама как-то учудила такое, положила кухонную лопатку на горелку, так Джиму хватило этой темы на несколько недель: «Женщина, ты вполне могла так спалить весь дом».
Еще одно сообщение по громкой связи: «…обхватите… обхватите себя руками… приготовьтесь к удару».
Перед глазами возникает изображение пустого стула, и ее переполняет такое острое чувство жалости к себе, что становится физически больно, — это ее стул, тот самый, на котором она сидит по средам на собрании группы по изучению Святого Писания. Прочный, надежный, такой родной стул, с вдавленным сиденьем от многолетнего использования, но никогда не жаловавшийся на ее вес. Она всегда приходит на эти собрания пораньше, чтобы помочь Кендре расставить стулья, но каждый здесь знает, что она постоянно сидит по правую руку от пастора Лена, рядом с кофеваркой. За день до ее отъезда они все молились за нее — даже Реба пожелала ей всего хорошего. Ее грудь тогда наполнилась гордостью и чувством благодарности, а щеки зарумянились от всеобщего внимания: «Дорогой Иисус, пожалуйста, позаботься о нашей сестре и добром друге Памэле, когда она будет…»
Самолет содрогается, и теперь это сопровождается частым стуком — бум, бум, бум! — когда из шкафов для багажа у них над головой начинают сыпаться сумки, ноутбуки и прочая ручная кладь. Однако если ей удастся сконцентрироваться на этом пустом стуле, все будет хорошо. Как в игре, в которую она иногда играет сама с собой, возвращаясь на машине из магазина: если по дороге ей встретятся три белых автомобиля, то пастор Лен назначит ее, а не Ребу, украшать комнату цветами.
Холодящий душу звук — как будто гигантские ногти скребут по линолеуму классной доски, пол конвульсивно вздрагивает. Собственный вес толкает ее голову вперед, к коленям. Пэм чувствует, как клацают зубы, и, чтобы остановить все это, хочет закричать на того, кто заставляет ее закрывать голову руками. Много лет назад, когда она везла Джоани из школы, прямо перед их машиной вдруг выскочил пикап. В тот момент время невероятным образом замедлилось, она успела обратить внимание на мельчайшие детали — трещину на лобовом стекле, ржавчину, припорошившую капот того автомобиля, но это… это происходит слишком быстро! «Остановите это, все тянется ужасно долго…» Ее молотит, бьет, стегает. Ее голова… Она не может поднять голову, а потом сиденье впереди вдруг бросается ей в лицо… Вспышка яркого белого света, которая ослепляет так, что она уже не может…
Потрескивает костер, плюясь во все стороны искрами, но щекам холодно, на самом деле она даже замерзла. В воздухе чувствуется мороз. Она что, где-то на улице? Конечно же! Глупая. Нельзя же костер развести в помещении, верно? А она что подумала? Они всегда собираются накануне Рождества на ранчо у пастора Лена — должно быть, она сейчас во дворе, смотрит фейерверк. Она всегда приносит свой знаменитый соус из сыра с голубой плесенью. Неудивительно, что она чувствует себя такой потерянной. Сегодня она забыла принести свое фирменное блюдо, видно, оставила его на кухонной стойке. Пастор Лен будет разочарован, и…
Кто-то пронзительно кричит.
«Нельзя так кричать на Рождество, почему вы так кричите? Это же такое счастливое и радостное время».
Она поднимает руку, чтобы вытереть лицо, но почему-то не может… что-то тут не так, она лежит на собственной руке, которая вывернута за спину. И почему она лежит? Она что, заснула? Но не на Рождество же, когда так много работы… Она должна встать и извиниться за свое невежливое поведение, Джим всегда в таких случаях говорит, что ей нужно встряхнуться и постараться быть немного…
Она проводит языком по зубам. С ними что-то не так, один из резцов сломан, и острый край колет ей язык. Она ворочается на гравии и сглатывает… Господи, в горле такое ощущение, будто она глотает бритвенные лезвия! Неужели…
Внезапно ее осеняет, и она вдруг понимает, что произошло. От осознания этого перехватывает дыхание, а уж потом накатывает белая волна боли, которая поднимается по ее левой ноге и стреляет в живот. «Вставай, вставай, вставай…» Она пытается приподнять голову, но, когда ей это удается, в затылок впиваются невидимые обжигающие иголки.
Еще один крик — на этот раз совсем близко от нее. Она никогда раньше ничего подобного не слышала — крик какой-то обнаженный, дикий, почти нечеловеческий. Ей нужно остановить его, от него боль в животе обостряется, как будто звук этот напрямую связан с ее внутренностями и больно дергает за них с каждым новым воплем.
Слава тебе, Господи, она может шевелить правой рукой. Она приподнимает ее и прикасается к животу, но чувствует там что-то мягкое, мокрое и какое-то совершенно неправильное. Она не хочет сейчас думать, что там такое. Господи Иисусе, ей нужна помощь, нужно, чтобы кто-то пришел и помог ей! Ах, если бы только она послушалась тогда Джима, осталась дома со Снуки и не прокручивала в голове все эти нехорошие мысли о Ребе…
«Прекрати!» Она не должна поддаваться панике. Они всегда говорят именно так: главное — не паниковать. Она жива. И она должна быть благодарна уже за это. Нужно встать и посмотреть, где она находится. Она больше не в самолетном кресле, это она знает наверняка, она лежит на какой-то топкой, мягкой поверхности. На счет три она старается с помощью действующей руки перевернуться на бок, но вынуждена остановиться, поскольку тело пронзает вспышка боли — острой и пугающей, как удар тока. Боль настолько сильная, что даже не верится, что это ее боль.
Она лежит неподвижно, и, к счастью, боль начинает блекнуть, уходить, оставляя за собой тревожный след онемения (но об этом она сейчас тоже думать не хочет, нет).
Она зажмуривает глаза, а затем резко открывает их. Мигает несколько раз, чтобы восстановить фокус. Медленно и очень осторожно пробует повернуть голову направо, и теперь это удается без той жуткой пронзительной боли. «Хорошо…» Пятно оранжевого света вдали размывает все перед глазами, превращая предметы в силуэты, но все же она может различить густые заросли деревьев — странных скрюченных деревьев, она не может определить, что это за деревья, — а прямо перед ними какой-то бесформенный кусок покореженного металла. Боже мой, неужели это самолет? Так и есть… Она с трудом различает прямоугольный иллюминатор на борту. Хлопок, какое-то шипение, мягкий рокот, и внезапно она видит всю сцену ясно и четко, как днем. Глаза ее наполняются слезами, но она не должна отводить взгляд. И не отведет. Она видит неровные края фюзеляжа — а где же все остальное? Неужели она сидела в этой части самолета? Это невозможно! Там бы она не смогла выжить! Это очень похоже на громадную поломанную игрушку… Это место напоминает грязные дворы вокруг передвижных домиков на колесах, где живет мать Джима. По земле там разбросаны ржавые запчасти от машин, поломанные детские велосипеды и всякий мусор — она никогда не любила приходить туда, несмотря на то что мать Джима всегда была добра к ней… В таком положении поле зрения сильно ограничено, и она, не обращая внимания на страшный хруст в костях, приподнимает голову так, чтобы щека легла на плечо.
