Стивен Кинг - Кто нашел, берет себе /Что упало, то пропало/
— Если я назову комбинацию, вы заберете деньги и уйдете?
— Мистер Ротстайн, — произнес мистер Желтый с добротой в голосе, которая казалась искренней и от того гротескной), — в вашей ситуации не советую торговаться. Фредди, тащи мешки.
Ротстайн почувствовал легкое дыхание прохладного воздуха, когда мистер Синий, он же Фредди, вышел через дверь кухни. Мистер Желтый тем временем снова начал улыбаться. Ротстайну эта улыбка уже казалась отвратительной. Эти красные губы.
— Ну же, гений… Выкладывай. Быстрее начнем, быстрее закончим.
Ротстайн вздохнул и по памяти назвал комбинацию от «Гардолла» в шкафу кабинета. «Три налево два оборота, тридцать один направо два оборота, восемнадцать налево один оборот, девяносто девять направо один оборот и обратно на ноль».
Губы за желтой маской растянулись шире, открыв зубы.
— Я мог бы догадаться. Это дата твоего рождения.
Пока Желтый пересказывал комбинацию человеку в шкафу, Ротстайн сделал несколько неприятных выводов. Мистер Синий и мистер Красный пришли за деньгами, мистер Желтый тоже мог иметь свою долю, но он не думал, что деньги — это главная цель для человека, который называл его «гений». Как будто подтверждая это, в сопровождении нового дуновения прохладного воздуха снаружи снова появился мистер Синий. На каждом плече у него висело по два узла.
— Послушайте, — обратился Ротстайн к мистеру Желтому, поймав его взгляд и не отпуская. — Не надо. В этом сейфе нет ничего ценного, кроме денег. Там еще только кипа разной писанины, но эти бумажки для меня важны.
Мистер Красный крикнул из кабинета:
— Прыгающий Иисус, Морри! И у нас тут джек-пот! Да, тут целая куча наличности! Пачки, еще в банковских упаковках! Десятки!
По меньшей мере, шестьдесят, мог бы уточнить Ротстайн, а то и восемьдесят. В каждой пачке четыреста долларов. От Арнольда Эйбла, моего бухгалтера в Нью-Йорке. Джинни обналичивает чеки и приносит пачки денег, а я кладу их в сейф. Только трачу я мало, потому что Арнольд еще и оплачивает основные счета из Нью-Йорка. Иногда я даю на чай Джинни и что-то дарю почтальону на Рождество, но, кроме этого, наличные деньги я почти не трачу. Так продолжается годами. И почему? Арнольд никогда не спрашивает, на что я трачу деньги. Возможно, думает, что я девушек себе заказываю или играю на тотализаторе в Рокингеме.
Однако, есть одна забавная вещь, о которой он мог бы рассказать мистеру Желтом (он же Морри). Я и сам никогда не спрашивал себя. Так же, как не спрашиваю себя, зачем продолжаю вести записные книжки. Некоторые вещи просто случаются и все.
Он мог бы все это сказать, но молчал. Не из-за того, что мистер Желтый вряд ли понял бы, а потому, что эта милостивая красногубая улыбка доказывала обратное — тот понял бы.
И ему было безразлично.
— Что там еще? — крикнул мистер Желтый. Взгляд свой он не отводил от Ротстайна. — Коробки есть? Коробки с рукописями? Такого размера, как я говорил?
— Коробок нет, есть записные книжки, — крикнул в ответ мистер Красный. — Ебаный сейф забит ими.
Мистер Желтый улыбнулся, продолжая заглядывать в глаза Ротстайну.
— Написано от руки? Вот, значит, как ты это делаешь, гений?
— Пожалуйста, — сказал Ротстайн, — Оставьте их. Этот материал не для чтения. Еще ничего не завершено.
— И никогда не будет, вот что я думаю. Ты просто большой скряга. — Блеск в его глазах (как показалось Ротстайну, ирландский блеск) погас. — Да и выдавать тебе ничего не нужно, так? Никакого тебе финансового императива. Ты получаешь авторские гонорары за «Беглеца». И за «Беглец в деле». И за «Беглец сбавляет обороты». Известная трилогия о Джимми Голде. Которая не перестает переиздаваться. Которую изучают в университетах по всей нашей необъятной стране. Благодаря сговору учителей литературы, которые считают тебя и Сола Беллоу небожителями, у тебя есть преданная аудитория из студентов, которые покупают твои книги. У тебя все налажено, а? Зачем рисковать и публиковать что-то такое, что может поколебать золотой пьедестал? Можно же спрятаться здесь и делать вид, будто остального мира не существует. — Мистер ОЖелтый покачал головой. — Друг мой, вы предоставили совсем новое значение слову «мелочный».
Мистер Синий замешкался в дверях.
— Морри, что мне делать?
— Иди к Кертису. Все упакуйте. Если все записные книжки не поместятся в мешки, найдите что-нибудь. Даже у этой крысы из каморки должен быть хоть один чемодан. И не теряйте времени, не пересчитывайте деньги. Хочу убраться отсюда как можно скорее. — Хорошо. — Мистер Синий, Фредди, пошел.
— Не делайте этого, — сказал Ротстайн и был поражен дребезжанием своего голоса. Иногда он забывал, какой он старый, но не сегодня.
Тот, кого звали Морри, наклонился к Ротстайну, уставившись на него из-под желтой маски зеленовато-серыми глазами.
— Хотелось бы кое о чем узнать. Если ответишь честно, может, мы и оставим записные книжки. Ну что, будешь отвечать честно, гений?
— Попробую, — проговорил Ротстайн. — И, знаете, я никогда себя так не называл. Это в «Тайм» меня назвали гением.
— Бьюсь об заклад, ты не написал им письмо с возражениями.
Ротстайн промолчал. «Сукин сын, — думал он. Нахальный сукин сын. Ты же ничего не оставишь, так? Неважно, что я скажу».
— Вот о чем я хочу знать. Почему ты не мог оставить в покое Джимми Голда? Зачем было так его рожей в грязь тыкать?
Вопрос был настолько неожиданным, что сначала Ротстайн даже не понял, о чем Морри говорит, хотя Джимми Голд был самым известным из его персонажей, тем персонажем, благодаря которому о нем будут помнить (если, конечно, его вообще будут помнить). И сама статья в «Тайм», в которой вспомнили о гениальности Ротстайна, назвала Джимми Голда «американской иконой отчаяния в благодатном краю». По большому счету, дерьмо полное, но оно продавалось.
— Если вы считаете, что надо было ограничиться «Беглецом», то вы в этом не одиноки. — «Почти», мог бы он добавить. «Беглец в деле» упрочил его славу как серьезного американского писателя, а «Беглец сбавляет обороты» стал кульминацией его карьеры: до чертиков комплиментов от критиков, шестьдесят две недели в списке наиболее реализованных книг по версии «Нью-Йорк Таймс». В дополнение ко всему Национальная книжная премия, хотя он ее и не получал лично. «Илиада послевоенной Америки» — так о ней отзывались в той статье, имея в виду не последнюю книгу, а всю трилогию.
— Я не говорю, что на «Беглеце» надо было остановиться, — сказал Морри. — «Беглец в деле» был не хуже, а то и лучше. Они были настоящими. Проблема в последней книге. Что за херня? Реклама! Реклама!
Здесь мистер Желтый сделал нечто такое, от чего у Ротстайна сдавило глотку, а живот будто налился свинцом. Медленно, почти мечтательно, он стянул с головы желтую балаклаву, открыв лицо рядового молодого бостонского ирландца: рыжие волосы, зеленые глаза, болезненно-бледная кожа, которая вечно печется, но никогда не загорает. И еще эти странные красные губы.
— Дом в пригороде? «Форд» седан возле гаража? Жена и двое детишек? Все продаются — ты об этом хотел сказать? Все выпивают яд?
— В записных книжках…
В записных книжках было еще два романа о Джимми Голде, — вот что он хотел сказать, — два романа, которые замыкали круг. В первом Джимми начинает понимать пустоту своей жизни вне города, бросает семью, работу и идет из уютного дома в Коннектикуте пешком, с пустыми руками, только рюкзак с одеждой за спиной. Он превращается в престарелую версию того парня, что бросил школу, отказался от мелочной семьи и решил вступить в войска после того, как весь уик-энд пил и слонялся по Нью-Йорку.
— В записных книжках? — спросил Морри. — Ну же, гений, говори. Расскажи мне, почему тебе пришлось втоптать его в грязь и еще наступить ногой на затылок.
В «Беглец направляется на запад» он снова становится самим собою, хотел сказать Ротстайн. Собой настоящим. И мистер Желтый открыл лицо и теперь доставал пистолет из переднего правого кармана своей клетчатой куртки.
— Ты создал одного из величайших персонажей в американской литературе, а затем насрал на него, — грустно произнес Морри. — Человек, который мог такое сделать, не заслуживает жизни.
Вдруг вскипела ярость.
— Если ты так думаешь, — сказал Джон Ротстайн, — ты не понял ни слова из того, что я написал.
Морри направил пистолет. Дуло — черный глаз.
Ротстайн направил в ответ палец в артритных шишках, как будто это был его пистолет, и почувствовал удовлетворение, когда Морри моргнул и чуть вздрогнул.
— Держи при себе свою тупую критику. Я наелся ее, когда тебя еще и в планах не было. Тебе сколько лет? Двадцать два? Двадцать три? Что ты знаешь о жизни, а тем более о литературе?
— Хватит, чтобы знать, что не все продаются. — Ротстайн удивился, увидев, что ирландские глаза наполнились слезами. — И не надо тут учить меня жить, особенно, если ты двадцать лет прятался от всего мира, как крыса в норе.
