Р Скотт Бэккер - Зовите меня Апостол
Само собой, ко мне они явились не из пустого каприза. Наверняка случилось что-то крайне скверное.
С новыми клиентами я, как правило, изображаю либо Ремингтона[1] — эдакого крутого всезнайку снаружи, но пушистого и теплого внутри, либо Коломбо[2] — с виду добродушного растяпу, но готового в любой момент цапнуть за больное место.
Первое впечатление решает все — и вот я, прикинувшись Ремингтоном, вылез из-за стола и вальяжно прошествовал к двери. Оперся о притолоку, улыбнулся паре грустно и понимающе, сказав Кимберли: «Пожалуйста, пригласи их ко мне». Правда, вальяжное обаяние не слишком вязалось со свежим запашком анаши, витавшим в моих чертогах, но супруги Бонжур были в состоянии до крайности подавленном и, кажется, внимания не обратили.
Мистер Бонжур уверенно и деловито пожал мне руку — с привычной сноровкой тех, кому день ото дня приходится искать руки незнакомцев. Симпатичный, умненький, проницательный мистер Бонжур, с эдакой лукавой искоркой в глазах. Искорку эту я распознал сразу. Все законники — сплошь циники, исключений я не встречал. Когда проводишь жизнь, изображая внимание и сочувствие к всевозможным мерзавцам, тебе повсюду видится только мерзость. Неизбежная профессиональная хворь.
Уверен: и он в моих глазах искорку подметил. Между людьми постоянно так: случайно увидел, оценил, понял. Но большинство подобных моментов тут же уходят бесследно, угасают в памяти — у всех, но не у меня. Я их ловлю, как жаба мух.
А вот миссис Бонжур — совсем другое дело. Для нее я персонаж из скверного кино, признак того, что жизнь покатилась от беды к безумию. Когда я руку протянул, она вздрогнула, чуть не отпрянула. Боялась, наверное, окончательно поверить в то, с чем уже почти согласилась. Само собою: чтобы по-настоящему поверить в дерьмо, нужно его потрогать.
Ладно, зачем смущать даму? Я сделал вид, будто не пожатия ожидал, а указывал на кресло. Все в порядке. Она — клиент, я — прилежный клерк с именем на табличке, пришпиленной к груди.
Аманда плюхнулась в кресло рядом с мужем и немедленно заревела. Мне противно сознаваться, но именно в этот момент я решил заломить наивысшую цену. Гнусно. Но врачишка сообщила мне: дескать, если я не буду кристально и неприятно честным, писанина моя станет «едва ли большим, нежели тщетное трудоемкое самоублажение» (цитирую дословно).
Торопливо покончив с приветствиями, Джонатан перешел к делу.
— Мы по поводу нашей дочери. Она пропала.
Хоть я и ожидал подобного, но все же едва не чертыхнулся в сердцах. Сам не знаю почему. Слова «она пропала» я слышу чаще, чем вы можете себе представить. Это как с самолетами, врезающимися во Всемирный торговый центр: видишь картинку множество раз, зеваешь от скуки, будто наблюдая рекламный ролик, а однажды вечером смотришь в тысячный раз — и дыхание перехватывает, по хребту — мурашки и холодный пот. Будто душа твоя в том самолете летела и только сейчас вспомнила.
— Как ее имя?
— Дженнифер, — ответила миссис Бонжур с ноткой благоговения в голосе и всхлипнула.
— Дженни, — добавил супруг. — Так… э-э… все ее звали… Дженни.
Я не очень-то склонен переживать чужую боль — слишком хорошо помню свою, время ее не лечит. Но что-то исконное, первобытное, настоящее прорвалась в голосе мистера Бонжура и отозвалось сочувствием во мне. На мгновение защемило сердце, я представил дом, ставший музеем, живущий памятью прошлого, с опустевшей спальней в конце коридора. Дверь приоткрыта, безжалостный свет ползет по паркету, утыкается в девичьи кроссовки, забытые у двери, на смятой кровати — одежка, в углу — скомканные джинсы, в вазе с мелочью — позабытый мобильник. Все застыло навечно, все мертвое, беззвучное — кричащее тишиной и одиночеством.
— Фото есть? — спросил я, стараясь унять дрожь в голосе.
Аманда с готовностью протянула — глянцевое, четыре на шесть дюймов. И впилась в меня взглядом, пока рассматривал.
Странно, как простое имя, соединенное с чьими-то чертами, запечатленными на глянцевой бумаге, переворачивает восприятие с ног на голову. Прежде видел лишь обыденно красивое — словно с бутылки шампуня — лицо. Длинноволосая блондинка, прическа а-ля Марсия Брейди,[3] полные губы, ровная белозубая улыбка, глаза голубые, безмятежные, искристые. Смотрит уверенно и простодушно — любуйтесь, вот я какая!
Нет уж, такая не сбежит из дому. Красавицы не убегают. Удирают дурнушки и заурядные, бегут как раз от проклятия вот таких фото, спасаются от взглядов родни, знакомых и бог весть кого еще. Красивым нет нужды хотеть, чтобы их не видели и поскорей забыли. Наоборот — им нравится, когда их видят и помнят.
Уж я-то знаю.
— Она ведь не сбежала из дому? — спросил я, глянув наконец Аманде в глаза. — Сколько ей на фото? Девятнадцать, двадцать?
— Девятнадцать. — Аманда всхлипнула.
— А сейчас ей сколько?
— Двадцать один. — Голос будто у ныряльщика, отчаянно старающегося отдышаться. — Двадцать один ей сейчас!
Я прислонил фото к настольной лампе — чтобы видеть лица Дженнифер и ее родителей одновременно. Кивнул им понимающе, откинулся в кресле.
— И что же случилось?
Они рассказали — история прямо-таки из телешоу о жизни звезд. Все безоблачно, гладко, талантливо и замечательно.
Люди всегда делают из жизни роман. Не попросту описывают, как было и что стало, а непременно покрутят, заострят то, пригладят это. Да, конечно, — любопытная девочка, все всегда получалось, первая, лучшая… да не о дочери они рассказывают, а превозносят свои родительские умения и воспитательские таланты. И намекают одновременно: мол, не такая она, чтобы во все тяжкие… конечно: что бы ни случилось с их драгоценной дочерью, к ним, супругам Бонжур, это не имеет ни малейшего отношения. Помянули осторожно некую «слабость к музыкантам» — само собою, как ни воспитывай, как ни смотри, а от посторонних влияний взрослеющую дочь оградить — увы! — невозможно.
Я чуть удивился, когда они помянули секту. Если красивые дочери ступают на дорожку, не обозначенную в родительском атласе, как правило, виной тому наркотики. По словам миссис Бонжур, Дженнифер нашла «их» в Интернете, еще когда училась в школе. Не сказав ничего маме с папой, стала их «удаленным приверженцем», к первому году колледжа продвинулась до «посланника», распространителя «их» воззваний. Затем принялась посещать «их» воскресные сборища, все реже навещая дом. После бросила медицинский колледж и перебралась жить в Усадьбу — пристанище секты в юго-восточной Пенсильвании, близ местечка Раддик — типичного захудалого городишки «Пояса ржавчины».[4]
— Как же «они» называют себя? — осведомился я наконец.
До сих пор Бонжуры, будто из средневекового предрассудка, упорно не хотели именовать погубителей дочери, говоря «они», «их», «им». А после моего вопроса сделались угрюмыми и озабоченными. Я уж ожидал: вот-вот прошепчут, озираясь: «Волан-де-морт»,[5] или «Саурон»,[6] или вроде того.
— …Они зовут себя «Системой отсчета», — выговорила наконец Аманда.
— Никогда не слыхал. Во что они верят?
Она скривилась.
— По ним, этот мир… в общем, он нереальный.
— Разве не со всеми религиями так? — ляпнул я, не удержавшись.
— Джонатан, дорогой, лучше ты объясни, — сказала миссис Бонжур раздраженно и пояснила мне, слегка стесняясь: — У него степень по философии.
Другие, так же стесняясь, говорят о мужниных проблемах с выпивкой.
— Это культ, типичный для нью-эйдж,[7] — поведал Джонатан. — Раскрытие человеческого потенциала и прочее в том же духе. Такие называют харизматическими культами.
Как я впоследствии узнал из Сети, харизматический культ — это когда секта собирается вокруг одного всевластного гуру. И что в классификации культов такие занимают крайнее, весьма неприятное место.
— Вождя их зовут Ксенофонт Баарс. Хотите — верьте, хотите — нет, но он бывший профессор философии из Беркли.
— Вы говорите так, будто одно это делает его виновным.
— Именно!
— Каждый может стать вождем секты, профессор в том числе. Что же здесь плохого?
— Да то, что он не вождь, а гнусный мошенник и убийца! — выкрикнула миссис Бонжур.
То ли из-за неожиданной свирепости ее выкрика, то ли из-за слова «убийца» в комнате повисла неловкая тишина.
— Моя жена имела в виду: верования этого культа слишком… экстравагантны и несерьезны для человека с образованием Баарса. Мы думаем, он попросту оболванивает людей ради денег и, хм, секса, — пояснил сухо мистер Бонжур.
— Экстравагантны? Что вы имеете в виду?
— Они считают: мир вот-вот кончится.
Не слишком оригинально. Конечно, профессор философии во главе секты — нетривиальный оборот. А в остальном… разве не все свихнувшиеся на религии вещают: конец, дескать, близок и всем надо то и се?
