Максим Шаттам - Во тьме
Быстрее! — в отчаянии крикнула она, чувствуя, что изнемогает.
Сотрясаемое внезапным спазмом, ее тело подпрыгнуло, все члены начали дрожать, покрываясь «гусиной кожей».
Головокружение, не отпускавшее ее, пока она бежала, усилилось настолько, что рассудок полностью помутился, очередная волна ужаса накрыла женщину, и она начала терять сознание. Ее ноги стали заплетаться в тот момент, когда она пробралась сквозь крошечную изгородь и затем пустилась бежать вниз по склону между деревьев.
Десятью метрами ниже, на заросшей шиповником лужайке, она рухнула на землю.
Прижав руки к бокам и подтянув ноги к животу, она лежала, похожая на забытую мадонну, под невозмутимым взглядом луны, чье отражение скользило по поверхности большого озера.
Она еще дышала.
2
В Бруклин-Хайтс есть улица, нависающая над Манхэттеном, — темная полоса бетона над заливом; его облюбовали для прогулок семейные пары и пожилые люди. Вдоль него выстроились высокие, тесные дома с барельефами на фасадах, множеством своих окон озаряющие ночную тьму. Под крышей одного из них мерцал странный луч света.
Это был стеклянный купол, похожий на выплывающий из ангара светящийся воздушный шар.
Если бы кто-нибудь забрался так высоко, он был бы удивлен, обнаружив несколько семечек подсолнуха, оставленных для птиц.
Взглянув метра на четыре вниз, сквозь стеклянный купол, этот некто мог бы разглядеть паркетный пол и софу, покрытую пестрой расцветки пледом, изготовленным где-то в Андах.
Теплая гостиная, защитный кожух, под которым уютно любому посетителю.
На низком столике испускала струйки дыма, причудливо завивавшиеся в танце-фантасмагории, ароматическая лампа. В этот момент любой случайный посетитель, привлеченный простотой обстановки, не удержался бы от искушения осмотреть комнату чуть внимательнее. Как раз в тот миг, когда он преодолел бы последние сомнения, он увидел бы лошадку-качалку, сделанную из тикового дерева. Идеальная игрушка, великолепная сохранность которой свидетельствовала о том, что пока ни один ребенок не забавлялся, сидя на ее спине.
Сделав шаг-другой, гость приблизился бы к красной кирпичной стене, от которой исходил теплый свет, излучаемый тремя светильниками. Четыре сосуда-канопы выстроились здесь в цепочку. Их ужасное содержимое заменял плющ, вытянувший свои побеги в пустоту. Возле этого признания в любви фараонам и Вакху висела литография, изображавшая висячие вавилонские сады. В углу рисунка синими чернилами корявым почерком было написано: «Аннабель, райской музе. Маленький сад для моего чуда».
Прочтя столь искреннее признание, любопытствующий постарался бы сделать полуоборот и улететь сквозь купол, но, обратив внимание на другую стену, резким движением помешал бы себе самому. Опять почти гладкие красные кирпичи, и на них — африканские маски с гипнотизирующей мимикой. Ничего определенного, ни глаз, ни рта, скорее девственные дыры, сделанные для того, чтобы давать выход эмоциям владельцев. Между двумя раскрашенными масками — множество фотографий. Сотни мгновений и пойманных в кадр состояний души, помещенных рядом друг с другом.
Преследуя лишь одну-единственную цель — узнать больше, — посетитель пересек бы гостиную. Он прошел бы мимо софы и низкого столика, ступая по ковру из тонкой шерсти, и с первого раза не заметил бы мерцание эквалайзеров hi-fi магнитолы. И тогда он впервые услышал бы музыку. Очень тихую, нечто среднее между шепотом и тишиной, напоминающую лишь галлюцинацию. Гармоничные переливы — может быть, композиция Шаде или фрагмент чувственного джаза. Однако ничуть не сомневающийся в своих намерениях гость снова вернулся бы к разглядыванию фотографий.
На большей их части были запечатлены экзотические пейзажи. Снег, солнце, песок, буря, церковь, Петра, Каппадокия и множество других мест… Тут и там среди этого двухмерного мира мелькали силуэты. Особенно повторялись изображения пары, часто обнимающейся, иногда очень интимно. Мужчина с длинными темными волосами был не особенно красив, скорее его облик можно было назвать обычным, однако его улыбка была очаровательной, а взгляд приветливым. Рядом с ним — женщина. Очевидно, она была на несколько лет моложе. Благородный цвет ее кожи и длинные черные косы свидетельствовали об африканских корнях — о том, что она полукровка. Мужчина (ему где-то под сорок) часто улыбался, даже гримасничал, вызывая у своей спутницы дикие приступы смеха.
Разглядев эти сокровенные сцены, посетитель мог бы позволить себе поизучать интерьер еще немного, тем более что слабое постукивание двери справа могло привлечь его внимание. Толкнув ее, он бы очутился в тесной и длинной кухне. Нерационально расставленная мебель превращала пространство помещения в узкий коридор.
В глаза сразу же бросились бы пистолет и кобура от него, лежавшие поверх тонкого ежедневника. «Беретта» калибра 9 мм.
В глубине кухни он бы увидел женщину с фотографии, помешивавшую что-то деревянной ложкой в кипящей кастрюле. На фотографиях она немного похожа на Анджелу Бассет, но наяву скорее смахивает на Анджелину Джоли, только кожа у нее более матовая, чем у актрисы. Погрузившись в чтение «Над пропастью во ржи», она не чувствует, как по ее руке поднимается пар. Бесформенный, спадающий на брюки свитер не скрывает атлетическое телосложение. На ногах женщины — плетеные туфли.
С этого расстояния ей можно дать лет тридцать или чуть больше. Естественно-смуглая кожа говорит в пользу афроамериканского происхождения отца, матери или кого-то из дедушек-бабушек. Заплетенные косички стянуты в неровный пучок, заколотый китайской шпилькой. У нее полные розоватые губы, изящный нос и огромные глаза — черные бездонные колодцы. Женщина задумчива, даже сосредоточена. Она положила ложку и перевернула страницу так быстро, что чуть надорвала ее. Ее зовут Аннабель О'Доннел.
Вот уже четыре года она детектив 78-го Бруклинского участка и сегодня вечером вполне готова приступить к ужину, который станет ей достойной наградой за дневные труды. Но всего этого оказалось бы уже слишком много для любопытного посетителя, и, пройдя мимо прислонившейся к окну Аннабель, он растворился бы в ночи. В этом окне с высоты Бруклинского холма виднелись Манхэттен и его сверкающие башни.
* * *Сидя на разноцветной софе, Аннабель ела спагетти, не отрываясь от чтения и слушая музыку. Полночь близилась, но если тело женщины чувствовало усталость, то рассудок, напротив, был свеж. Она жадно читала страницу за страницей. С самого раннего детства она обожала читать. В углу гостиной кучами лежали книги, некоторые из них пожелтели, башни из бумаги грозили вот-вот рухнуть. Аннабель никогда не приобретала книжные полки, ей нравился пыльный шарм бумажных нагромождений, с каждым годом становившихся все больше. Она не выбрасывала ничего, даже журналы, набивая ими плетеную корзину. Остальные журналы, которые в корзину не поместились, оказывались либо в ящиках, либо в картонных коробках, туда же были беспорядочно брошены неудачные фотографии или старый билет в кино, сохраненные в память о приятных вечерах. В целом же ее квартира была довольно просторной — немного мебели и огромное количество украшений; женщина позаботилась о том, чтобы ее мании не бросались в глаза каждому вошедшему. Она сидела в своей заваленной хламом квартире, ожидавшей жестокой встряски, которая однажды, если, конечно, это еще было возможно, стала бы причиной наведения полного порядка.
Возле софы горела одна-единственная лампа, ее абажур был сделан из кожи верблюда; эту лампу мужчина с фотографии привез ей два года назад. Аннабель без устали листала страницы (в конце концов она вытянулась на софе) до тех пор, пока последняя не раскрыла ей все тайны и не подтвердила сделанные ею выводы. Некоторое время она размышляла, с восхищением разглядывая сквозь стекло теперь лишь частично видимую манхэттенскую skyline.[5] У подножия зданий сливались Гудзон и Ист-Ривер, превращаясь в одно гигантское черное пятно.
Аннабель вздрогнула. Возле ее уха зазвонил телефон.
У нее не было привычки разговаривать по телефону так поздно. На службе она пользовалась пейджером или ей звонили на мобильник. Протянув руку к этажерке, на которой стоял аппарат, она сняла трубку.
— Аннабель, это я, Джек, — сразу произнесли на том конце провода.
— Джек?
Джек Тэйер был ее напарником. И, как любой напарник, он стал значить для нее немного больше — стал другом, которому она доверяла. Но он звонил ей по городскому номеру очень редко и всегда в урочные часы.
— Разбудил? — спросил он без малейшего намека на извинения в голосе.
Его тон был властным — видимо, что-то срочное, серьезное.
— Нет, но я уже не на службе. Ни сегодня вечером, ни, тем более, сегодня ночью. И для тебя и для всех остальных, — закончила она деловым тоном.
