Элизабет Костова - Историк
«12 декабря 1930 г. Тринити-колледж, Оксфорд.
Мой дорогой и злосчастный преемник!
Жалость наполняет меня, когда я представляю, как ты, кем бы ты ни был, читаешь эту повесть. Отчасти я жалею и себя — потому что, если мои записи попали к тебе в руки, я несомненно в беде, а быть может, меня постигла смерть или худшее, чем смерть. Но и тебя мне жаль, мой еще неведомый друг, потому что письмо мое будет рано или поздно прочитано лишь тем, кому не обойтись без этих гибельных знаний. Ты не только в некотором смысле преемник мой: скоро ты станешь моим наследником — и мне горько передавать другому, быть может, недоверчивому читателю опыт моих собственных столкновений со злом. Не знаю, почему мне самому досталось такое наследство, однако надеюсь понять со временем — возможно, пока набрасываю для тебя эти записки или в ходе дальнейших событий».
На этом месте чувство вины, или иное чувство, заставило меня поспешно спрятать письмо обратно в конверт, но мысли о нем не оставляли меня весь день и наутро проснулись вместе со мной. Когда отец вернулся из последней поездки, я искала случая расспросить его о письме и о странной книге. Я ждала, когда он освободится и мы останемся наедине, но он в те дни был сильно занят, а в моем открытии было нечто, мешавшее мне обратиться к нему. В конце концов я напросилась с ним в следующую командировку. Впервые у меня появился от него секрет, и впервые я на чем-то настаивала.
Отец согласился нехотя. Он переговорил с моими учителями и с миссис Клэй, предупредил, что у меня окажется вдоволь времени для уроков, пока он будет на совещаниях. К этому я была готова: детям дипломатов не привыкать дожидаться родителей. Я уложила в свой матросский сундучок учебники и двойной запас чистых гольфов, а утром, вместо того чтобы отправиться в школу, вышла вместе с отцом и в молчаливом восторге прошагала с ним пешком до вокзала.
Поезд довез нас до Вены, отец не выносил самолетов, которые, по его словам, отняли у путешественников дорогу. Одну короткую ночь мы провели в отеле и снова сели в поезд, чтобы пересечь Альпы среди бело-голубых вершин с названиями, памятными мне по домашней карте. Пройдя через пыльное желтое станционное здание, отец нашел арендованную им машину, и я, затаив дыхание, смотрела вокруг, пока мы не свернули в ворота города, о котором он рассказывал так часто, что мне случалось видеть его во сне.
К подножию Словенских Альп осень приходит рано. Еще до сентября обильная жатва обрывается внезапными проливными дождями, которые льют дни напролет и сбивают листья на улочки деревень. Сейчас мне уже за пятьдесят, но раз в несколько лет я бываю здесь и в памяти неизменно оживает первая встреча с сельской Словенией. Это древняя земля. И она все более погружается inaeturnum с наступлением очередной осени, неизменно заявляющей о себе тремя красками в общей палитре: зеленая страна, два-три желтых листка и серый предвечерний сумрак. Должно быть, римляне, оставившие здесь крепостные стены, а западнее, у побережья, еще и гигантские арены, знавали эту осень и ощущали такой же холодок по спине. Когда машина проехала в ворота старейшего из юлианских городов, я обхватила себя за плечи. Впервые меня поразил мучительный восторг путешественника, заглянувшего в дряхлое лицо истории.
Поскольку моя повесть начинается с этого городка, то, ограждая от туристов, следующих дорогами судьбы с путеводителями в руках, я назову его Эмоной, как называли римляне. Эмона была построена на остатках свайного поселения бронзового века, тянувшегося вдоль реки, по берегам которой теперь высились современные здания. А через пару дней я увидела особняк мэра, жилые дома семнадцатого века, украшенные серебряными fleurs-de-lys, покрытый густой позолотой внутренний фасад огромного здания рынка, ступени которого от тяжелых дверей с мощными засовами спускались прямо к воде. Веками через эти двери, товары доставлявшиеся речным путем, попадали прямо в чрево города. А там, где по берегам когда-то теснились лачуги бедноты, теперь широко разрослись старые платаны — деревья европейских городов, они вознесли ветви над городской стеной и сбрасывали ленточки коры в речной поток.
За рынком под тяжелым небом раскинулась главная городская площадь. Эмона, как и ее южные сестры, щеголяла пестротой хамелеонового прошлого: венецианские «деко», величественные красные церковные здания от Ренессанса до славянского католицизма и сутулые бурые костелы, напоминавшие о Британских островах. (Святой Патрик посылал в эти края миссионеров, замкнув круг новой религии, вернувшейся к своим средиземноморским истокам, в городок, гордившийся первыми христианскими общинами в Европе.) То здесь, то там Оттоманская Порта заявляла о себе резьбой дверей или остроконечными оконными проемами. За рынком отзванивала вечернюю мессу маленькая австрийская церквушка. Мужчины и женщины в синих робах расходились по домам после социалистического рабочего дня, пряча под зонтами пакеты с покупками. Направляясь к сердцу Эмоны, мы с отцом пересекли реку по чудному старинному мостику, охраняемому зеленокожими бронзовыми драконами.
— Там замок — сказал мне отец, притормозив на краю площади и указывая вверх сквозь пелену дождя. — Хочешь, посмотри!
Я, конечно, хотела. Я тянулась и высовывала голову в окошко, пока не сумела разглядеть сквозь промокшие кроны деревьев кусочек замка — будто выеденные молью на старинном гобелене бурые башни на крутом холме.
— Четырнадцатый век? — вспоминал отец. — Или тринадцатый? Я не слишком разбираюсь в этих средневековых руинах: с точностью до века, не больше. Посмотрим в путеводителе.
— А можно туда подняться и поразведать?
— Узнаем, когда я завтра освобожусь. На первый взгляд кажется, что в этих башнях и птицам селиться небезопасно, но ведь никогда не знаешь…
Мы оставили машину на стоянке у городского правления. Отец галантно помог мне выйти, протянув сухую руку в кожаной перчатке.
— В отель еще рановато. Не хочешь ли горячего чаю? Или можно перекусить в столовой. Дождь все сильней, — неуверенно заметил он, оглядывая мой шерстяной жакетик и юбку.
Я торопливо достала непромокаемую накидку с капюшоном, которую он в прошлом году привез мне из Англии. Поезд шел от Вены целый день, так что я успела снова проголодаться после обеда в вагоне-ресторане.
Однако не столовая, с ее красно-голубыми лампами за тусклой витриной и официантками в босоножках на высокой платформе и непременным линялым портретом товарища Тито, заманила нас к себе. Пробираясь сквозь промокшую толпу, отец вдруг ускорил шаг.
— Сюда!
Я вприпрыжку побежала за ним. Капюшон падал на глаза, и я двигалась почти вслепую. Отец высмотрел вход в авангардистскую чайную. За широкими окнами под завитками лепнины бродили аисты, на бронзовых дверях переплетались стебли лотоса. Дверь тяжело захлопнулась, впустив нас и дождь превратился в туманную дымку на стеклах, словно серебряные птицы брели по широкой водяной глади.
— Поразительно, как им удалось сохраниться в последние тридцать лет… Социализм не слишком бережет свои сокровища.
Отец сворачивал свою накидку — «лондонский туман».
За столиком у окна мы пили чай с лимоном, обжигающий руки сквозь толстые стенки чашек, ели сардины, уложенные на намазанный маслом белый хлеб, и даже получили несколько кусочков торта.
— На этом лучше остановиться, — сказал отец.
В последние месяцы меня стала раздражать его привычка снова и снова дуть, остужая, на чай, и я до дрожи боялась неизбежной минуты, когда он прервет интересное занятие или оторвется от лакомства, сберегая место для ужина.
Глядя на его аккуратный твидовый пиджачок поверх свитера с высоким воротом, я думала, что он запретил себе все приятные мелочи, кроме дипломатии, которая полностью поглотила его. Мы были бы счастливее, думалось мне, если бы только он не принимал все так серьезно и позволял себе радоваться жизни.
Однако я молчала, зная, что он не выносит моих замечаний, между тем как мне хотелось кое о чем спросить. Пришлось дать ему допить чай, так что я откинулась на спинку стула, ровно настолько, чтобы у отца не было причин попросить меня не разваливаться. Сквозь серебряную проволоку на стекле мне виден был мокрый город, ставший сумрачным с наступлением вечера, и прохожие, перебегающие под косыми струями ливня. Чайная, где должны были бы толпиться дамы в длинных строгих платьях цвета слоновой кости и господа с острыми бородками над широкими бархатными воротничками, оставалась пуста.
— Только сейчас понял, как устал за рулем. — Отец отставил чашку и указал на смутно видневшийся сквозь ливень замок. — Мы приехали с той стороны, обогнув холм. С его вершины должны быть видны Альпы.
Я вспомнила белые плащи на плечах гор и почувствовала их дыхание над городом. Лишь их белые вершины оставались с нами по эту сторону хребта. Я выждала, задержав дыхание.
