Дуглас Кеннеди - Крупным планом
Ровно столько доверительного управления, чтобы покончить с его карьерой. Так когда-то сказала о нем Бет, и все в Нью-Кройдоне были согласны с ее мнением. Но хотя почти все считали его лузером, он постоянно говорил о больших планах — о скором крупном заказе от знаменитого журнала (чего никогда не случалось), о том, что он здесь временно, что скоро все продаст и переедет в Лос-Анджелес. И всегда взирал на наши полосатые костюмы и наших бойких курносых жен с нескрываемым презрением.
Я его ненавидел.
— Привет, Гари, — равнодушно сказал я.
— Доброе утро, — внесла свою лепту Бет и тут же наклонилась, чтобы решить какую-то проблему Джоша.
— Тратите деньги? — Он оглядел все наши пакеты и обратил внимание на самый большой, из книжного магазина. — Что за книга?
— Аведон, «Свидетельства».
— Хороший выбор. Эти люди, бредущие вдоль дороги, — как он умудрился снять их на нейтральном белом фоне и, тем не менее, показать всю бескрайнюю пустоту бесплодных земель Америки! Потрясающие снимки, верно?
— Да, потрясающие.
— Знаете, когда я на прошлой неделе видел Ричарда…
— Какого Ричарда? — перебил его я.
— Аведона, вот какого.
— Он что, ваш друг?
— Скорее просто знакомый. Встретил его на вечеринке у Лейбовиц.
— Энни Лейбовиц?
— Именно.
— Тоже ваша подруга?
— Ну да, мы с Энни знакомы уже много лет. Она мне сказала, что, если они с Зонтагом не вернутся в Сараево от «Вэнити фэр», она посоветует Грейдону послать меня.
Зонтаг… Грейдон… Гари Саммерс, чья последняя выставка состоялась в такой достославной галерее, как ресторан «Граппа» на Адамс-авеню в Нью-Кройдоне, умудрился привлечь внимание американских интеллектуалов, не говоря уж о редакторе «Вэнити фэр».
— Так что тогда сказал вам Ричард? — спросил я.
— Папа! — вмешался Адам, дергая меня за руку. — Хочу жареной картошки.
— Нам надо идти, — добавила Бет.
— Все еще снимаете? — спросил Гари.
— Когда есть время.
— Купили что-нибудь новое и сногсшибательное?
— «Кэнон EOS-І», — ответил я.
— Слышал, что эта камера очень хороша для военных репортажей. — Широкая ухмылка. — Вы сегодня к Хартли идете?
Я кивнул.
— Тогда еще увидимся, — сказал Гари и отошел.
Прошло минут пятнадцать, а я все еще кипел.
— Нет, только подумай, какая задница! — сказал я, потягивая пиво в ресторане.
— Следи за языком, Бен.
— Когда я на прошлой неделе видел Аведона… Лейбовиц предложила «Вэнити фэр» послать меня в Сараево. Только «Вэнити фэр» этого придурка на Кони-Айленд не пошлет.
— Почему ты так злишься? — спросила Бет.
— Потому что он ничтожество, которое сыпет именами.
— Подумаешь. Он всегда был таким. Ты это знаешь, так что с какого перепугу ты так вызверился?
— Я не вызверился. Я просто ненавижу этого самодовольного ублюдка.
— Тебе не нравится, что он говорит об известных людях.
— А тебе?
— Тоже. Но это же чушь. Я так это и воспринимаю.
— Как именно?
— Не знаю. Может быть, он так защищается. Отбрось в сторону эту тупую браваду, и останется парень, который все еще пытается чего-то добиться в фотографии. Может быть, у него ничего не получается… Но он, по крайней мере, пытается.
Ничего себе.
— Премного благодарен.
— Я вовсе на тебя не намекала.
— Ну, разумеется, — обиженно сказал я.
— Почему ты постоянно нарываешься на ссору?..
— Я вовсе не нарываюсь…
— …и все, что я ни скажу, относить на свой счет?
— Во всяком случае, я не пытаюсь вонзить в тебя нож и…
— Ты чертовски тонкокожий.
— Говорит великий романист.
Бет поморщилась, будто получила пощечину.
— Извини, — тут же сказал я.
На ее глазах показались слезы.
— Бет… — Я потянулся к ее руке. Она отдернула руку, тупо уставившись в стол. Я почувствовал себя самым последним дерьмом на земле.
— Мама плачет, — сообщил Адам.
— Мама в порядке, — сказала Бет, вытирая глаза.
Я попросил, чтобы принесли чек.
По дороге домой в машине царило молчание. В дом вошли тоже молча. Мои очередные извинения тоже натолкнулись на молчание. Молчание, когда я заявил, что спущусь вниз, в свою темную комнату, пока Адам с упоением смотрит «Маугли» в тридцать второй раз за неделю.
Молчание. Она отлично умела им пользоваться: превращала его в тупой инструмент, который причинял максимальную боль, заставлял ощущать максимальную вину. Как только вращающаяся дверь темной комнаты закрылась за мной, молчание навалилось с новой силой, а кислота ядовитой струей вгрызлась в стенки кишечника. Снова придется пить «маалокс», так что я протянул руку за увеличитель и нащупал бутылочку с белым, как мел, эликсиром, которую всегда держал под рукой для подобных случаев.
Солидный глоток. Сосчитай до двадцати. Просто. Живот уже не кажется тебе адом в язвах. «Маалокс» справился с задачей. Ты снова способен существовать. Во всяком случае, несколько часов.
Я потратил на свой желудок три тысячи долларов. Я ел барий. Подвергался телескопическому обследованию внутренностей. Я даже согласился на то, чтобы в мой пищевод опустили микроскопический аппарат, который искал там карциномы, злокачественные опухоли и прочую гадость, но ничего не обнаружил. Даже малюсенькую язву. Полностью здоров.
— Это точно не рак, — сказал мне специалист в больнице Нью-Йорка. — Нет никаких следов злокачественных новообразований, ваша двенадцатиперстная кишка в полном порядке.
— Тогда в чем дело? — настойчиво спросил я.
— Желчь, — сказал он. — Вы страдаете от избытка желчи.
Три тысячи баксов, чтобы это определить?
Я включил увеличитель, вставил негатив в рамку и принялся нажимать на кнопку электронного автофокуса. Постепенно из мутного пятна возникло изображение полного пожилого мужчины с тремя подбородками, в мятом костюме, который выходил из здания товарной биржи Нью-Йорка… Глаза расширены от страха, как у оленя, который уставился на фары приближающегося грузовика.
Я сделал этот снимок несколько недель назад. Как-то я выскользнул из офиса раньше времени, в кейсе лежал мой «Никон». Я проторчал больше часа у дверей товарной биржи на Уолл-Стрит, отщелкав четыре пленки, наблюдая за приходом и уходом брокеров и персонала биржи. Естественно, я чувствовал себя мальчишкой-прогульщиком, но все равно был доволен своим поступком, особенно когда обнаружил, что среди ста сорока четырех кадров есть три или четыре интересных снимка (совсем не плохой результат для меня, поскольку я очень строг в выборе того, что следует напечатать). И с того момента, как я повесил негативы на просушку, я знал, что этим образом раздувшегося встревоженного пожилого человека я попал в точку, что снимок превзошел все хитроумные композиции и неожиданно воспроизвел неудобную правду.
С фотографией всегда так: если вы задуряете себе голову красивыми идеями насчет использования своего объектива в качестве арбитра verite,[16] вы неизбежно получите мертвые, самодовольные образы, которые не имеют никакого отношения к существу дела. Лучшие кадры всегда случайны. Вспомните страшные снимки дна Нью-Йорка, которые делал Уиджи, или хотя бы снимок Капы: умирающий испанский республиканец (его руки раскинуты, как на распятии, спину пронзила пуля). Их лучшие снимки были сочетанием блестящей техники и чистой случайности — они оказались в нужный момент в нужном месте. Случайность — это все в фотографии. Вы можете часами ждать нужного момента. В конечном итоге вы не получите того, чего ждете, но вместо этого обнаружите, что несколько снимков, которые вы сделали, пока томились в ожидании, отличаются естественностью, которой не хватает в заранее задуманных фотографиях. Первое правило искусства: нужный момент может так и не наступить, или же вы можете наткнуться на него случайно, и молитесь Богу, чтобы палец у вас в этот момент был на затворе.
С помощью моторизованного автофокуса я добился резкости негатива, немного обрезав фон по выбранному контуру, чтобы резче выделить изображение потрепанного жизнью брокера, который, шатаясь, спускается с портала биржи. Затем вставил лист бромистой фотобумаги в рамку. Выключил лампу увеличителя, нажал на кнопку автоматического печатания и подождал три секунды. Красный свет. Затем на шестьдесят секунд в проявитель, затем в закрепитель, затем в фиксаж, затем снова включил лампу дневного света. Но когда я вытащил снимок из последней ванночки и повесил его сушиться, я сразу же увидел дефект печати: казалось, что брокера загораживает другая фигура. С технической точки зрения вы можете назвать это явление призраком — легкое сдваивание, как бы образ, который преследует основное изображение, создает впечатление фантомного фона. Человек за человеком.
