Александр Терехов - Натренированный на победу боец
– Разувай глаза! Ладно, вниз не сунемся, неолит, вон черный, культурный слой. Керамику обнаружили, черепки, вот такой костяной кинжал. Три шурфа били. Кто отличился? Прохоров, ты?
– Я. Целый день лопатили, и пусто, – отозвался носатый мужик.
– Потом?
– Потом: слышу – цякнуло, только я…
– А там от дротика наконечник, да еще куски пальцев прикипевшие! Глянь, на той стороне погребения лужицкой культуры. Пятнадцать веков до Христа. Пепел в горшок, горшок в ямку, чуть одежи и жратвы, и так все поле. А ведаешь, что у тебя под тапками? Вятичи! Ты, хоть и русский, а помнишь, кто вятичи? А тут всякий! В семь секунд. Костромин, хоть ты. Лейтенанту про вятичей!
– От слова «венто» – древнего прозвища славян. – Лысый парнишка прекратил выкусывать с ладони старую мозоль и охотно докладывал: – Сказано в летописи: «…а Вятко седе с родом своим по Оце, от него же прозвашася…»
– Хоронили…
– Хоронили до двенадцатого века в горшках – в судину малу на столпе, на путях – на развилке. Вольнолюбы: присоединились последними, все из Киева в Муром завертали крюком через Смоленск, чтоб не терять живота в вятских чащах, и суть подвига Ильи Муромца – в прямоезжей дороге. Вятичи окали, просветил их Кукша, киевский монах, дань они платили хазарам дольше всех.
– Довольно! Молодцы вы, молодцы. Подсобник с кузни, скоро служить, а знает. И ты памятуй. Мы раскурочили городище: здесь – мысок, оттудова огражден валом, отсюдова – ров. Улица узкая, в три метра, а нале-, направо– такие полуземлянки, – Свиридов соскочил в размеченную колышками яму, я следом. – Остатки деревянных плах – трогай же! Стены. Угол, где ты – каменная печь. Тронь тут. Что?
– Доска.
– Ящик под зерно! А крыс у их не водилось. Я два кургана лично просеял от азарту изучать. – Свиридов загибал пальцы. – Крупные рогатые, свинья, лошади, собаки, бобры, лось, медведи, куницы, кабан, лиса, заяц, барсук, птицы, рыбы, северный олень – одна штука. Гора костей, крысы – нет! – Свиридов распахнул здоровенный фанерный короб. – Серп, жернов ручной – молоть, медорезка, гвоздь костыликом. Замечаешь ярлыки: кто нашел, когда нашел. В этом времени золота нету, и серебра почти. А так мечталось, кубок, – он прорычал, – кубище нарыть, из рога, и чтоб оправленный в серебро, у-у – зыришь исторические богатства? Почище кубка в руки полезло: скань, бусы, монеты, дирхемы. Да что я тебя вожу, как слепца. Как оправдываюсь. – Свиридов обиженно прихлопнул короб, погладил живот. – Бегу. Смотри сам.
Сам я сызнова перебрал находки в коробе по одной, на кувшинном черепке по плечикам перевитой веревочкой тянулся узор. Сидел мужик, изукрашивал. «Найден Ю. Костроминым, 2 августа с. г.» – ярлычок, я поднял взор.
– Лепная посуда, – пояснил лысый, стерегущий мои затруднения Костромин. – Этот век без гончаров. Узор простой: ямкой, насечкой. Щепкой ковыряли. – Он спустился. – Хочу предупредить, пока вы один. Вы товарищу прапорщику не целиком верьте!
– Да? А я уж…
– Нет, он, ясное дело, нахватался, но путает. Вам сказал: каменная печь. А по правде – глинобитная.
Я обождал, но он улыбался молчком, лишь кинул вдогон:
– Мы уж все как профессора московские! Наглядно! Армию отбуду, и на археологию!
Елена Федоровна так и грелась черепахой поперек пути, твердо соединив коленки, – переступать? Я сломил единственную, выгоревшую в кость травинку и запустил даме под шляпу, произведя щекотливое движение.
Хр-рясть! В моей руке остался размочаленный огрызок. Я заглянул под шляпу. Археолог уставилась в меня, равномерно переминая зубами отчекрыженную травинку:
– Кто?
– Я санврач, Елена Федоровна. Сегодня приехал.
– Врач. Кто?
– Я. Я и есть. Про кого ж я говорю? Дератизатор из Москвы.
– Кто?
– Я из Москвы. Вообще-то мы вдвоем, но второй наш, мой товарищ, он там остался, в Светлояре.
– Кто?
– Товарищ мой! Тоже врач! Сотрудник. Знаете, я пойду…
– Я кто?
– К-как? Ах, вы – кто? Вы – Елена Федоровна. – Я возвысил голос: – Женщина. Археолог.
Она села и гордо отплюнула траву.
– Я доктор наук! У меня ученики. Задремала… Находки?
Я сжал ее высохшее запястье – она неожиданно улыбнулась.
– Елена Федоровна, сбился с толку, хоть вы мне…
– Уже осмотрели городище? Выше открывается город: посад, кремль-детинец, пристань. Пристань означает: вода. Двенадцатый век. Тринадцатый век. Мое любимое время. Хотите отдыхать – за лопату. Тоскую по лопате. Не могу. Требуется научное руководительство. Пока археологов четыре. В ноябре академическая экспедиция. Мы открыли самую Россию. Еще одну. Они начнут соединяться. Не боясь слов, ценнейшее месторождение. Все отсюда родилось. Покопайтесь. Свежие люди удачливы.
– Елена Федоровна!
– Да? Я вас слушаю, дорогой товарищ, спасибо. Благодарю вас, всего доброго.
– Приятно балакать с тобой, хрен, хоть… Вон, последний круг, самое дно твоих циркачей, – там что?
– Чтобы вам доступней понимать, там – неолит. Первое поселение, отработано. Находки теперь в городе, выше.
– Для какого рожна вам тогда бур?
– Бур. Нам не нужен бур.
– А вон то, что торчит? Хвост собачий?!
Она вытерла полой шляпы очки и вгляделась в мой указательный палец. Я процедил:
– На дно смотри, прости-тут-ка! Смотри.
– Ага, бурилка. Затея Свиридова. Глубже нет вещественных источников. Он хочет найти зерно. Беда везучих самоучек, выдумывают идею. Раскоп схож с древом: ствол, расходятся ветви. Он предположил – значит, в основании имеется зерно. Желает зерно добыть.
– Зачем?
– Пересадить в новую почву. Но там – мертвое материковое основание. И я-то знаю, – отняла руку у моих пальцев и скучно заключила: – Насколько оно мертвое. А вы. Не бегайте. Часто, что кажется низостью, всего лишь опыт. Вы приехали-уехали. Людям – жить. Всегда, – досказала здоровым, сильным голосом, отряхивая наголо показанные шортами еще плотные ноги, а я-то сперва… – А вы-то теперь… Нет, не надо бояться. – Я все равно подскочил, подхлестнутый автоматной очередью. – Зовут, обед. Тарелка. Санврач, – и посмеялась.
Я чуть не шлепнул ее по заду!
Ели честно: поровну и одинаковое. Я вклеился во вторую смену, чтоб в спину не дышали. Призывник Костромин разлил щи с мясными нитками – обожжешься. Я похлебал, слупив попутно четвертушку черняги, а во-вторых, смял две тарелки пшенной каши с масляной кляксой посередке, загребая пшенку с краев, где остыла, и заключительно приложился к сладенькому питью, поданному в кружке, называемой в русской армии «фарфоровая», жижи на два глотка, а дальше я пошлепывал по донцу, отбивая налипшие яблочные кружки, понуждая их следовать к месту назначения – в чрево.
После сонно посмотрел на раздатчика. Костромин надыбал еще кружку компота и шайбочку масла – я размял ее ложечной рукоятью по горбушке, и, уж после всего, когда задымили котлы посудомоев и поредели очереди к туалетам, сел я в тень, и охватила меня тоска: опять обожрался черняги! – точно измучит изжога, не даст спать; и проснулся я в таком же паскудном настроении. Так всегда, когда спишь после обеда. Под умывальником освежился и через туалет проследовал «в город».
Вот осень догнала в яме. Прежняя осень… Наверное, кухня ресторана «Узбекистан»? И дом семнадцать по Волгоградскому проспекту – сильнейший крысятник Москвы. Дом – кольцом, первые этажи: «Колбаса», молочная кухня, столовая, «Мясо» с одним торгующим прилавком. На остальных написали «ремонт» – я сразу смекнул: боятся подходить. Да. Осенью мы держали «Мясо», пока у заказчика хватило денег – а что еще? Что-то и еще. Ведь не только.
Когда я покинул лагерь – дорожка в две доски лампасами тянулась к лестнице, – я осматривался, надеясь подобрать лопату, брошенную в смурное «после обеда»; далеко, на стыке неба и пропасти, катила машина-водовоз. Солдаты потянули наверх по тропе наращенные пожарные рукава – машина пододвигалась задом, выпустив беззвучным хлопком двери чисто белое платье – приехала.
Платье пустилось вниз по тропе, солдаты уступали путь, застывая глазами вслед, я направился «в город», вздыхая через ступеньку – что ж такое: не мог сердце унять.
«Город» изукрасили, как пасхальное яичко. Явно он наряжался гостям напоказ: по обе стороны пластались широченные откосы с остатками посада, против лагеря они смыкались в площадь – там откопали кремль. Повсюду торчали щиты с разъяснениями.
Я намеренно отыскал гнилые сваи, на них покоилась пристань, от пристани шла выложенная бревнами дорога до горбатой насыпи с провалом ворот. Мужики раскатывали тепличную пленку над лачугой, сохранившейся исправней других. В лачуге показывалась печка устьем от входа и остатки кухонной посуды, полати для сна, коса-горбуша да топор-бердыш, сходный с полумесяцем. Еще стол и лавка в красном углу.
Посреди, на прокопченном медеплавильном горне в застекленном коробе выставлялся «костяк девочки», скрепленный в суставах медной проволокой. К вискам черепка суровой нитью подвязали кольца с лопастями-лучиками – «семилопастные височные кольца с орнаментом в виде креста с перечеркнутыми концами» – с объяснением: редкость.
