Владимир Орешкин - Перпендикулярный мир
Опять что-то синее появилось в оттенках лица Чурила, и глаза его чуть вылезли из орбит, — весь вид его сделался по-настоящему страшен и пугающ.
Гвидонов, и так уже, как мальчишка, перепуганный, сделался еще меньше, словно бы Чурила повысили из генералов в маршалы, а его, наоборот, опять разжаловали, из сержантов, — в рядовые.
— Я этого шакала, который эту кашу заварил, динамит на всякий случай подкладывал, и кислоту из Москвы выписывал, я этого шакала из под земли достану. Я лично с ним разговаривать буду, — хочу ему в глаза посмотреть, вот так, как сейчас смотрю на тебя.
И Чурил уставился на Гвидонова, представив, должно быть, что на его месте сидит сейчас тот козел.
Что и говорить, это было нечто…
Гвидонов превратился в тощую казарменную мышь, зажатую в угол, и видел перед собой только разъяренные зубы доведенного до крайности оголодавшего кота.
Сейчас укусит.
— Тебя бы бросить на это дело, специалиста, отыскать этого мерзавца!.. Я сначала так решил. Дал бы тебе сроку месяц, — ты за месяц бы мне его отыскал, ты — сможешь.
Нужно, наверное, что-то было сказать, но Гвидонов молчал.
— Сможешь?!
Гвидонов молчал. У него напрочь отнялся язык. Хотел что-то ответить, и даже постарался, но даже звука не вырвалось изо рта, даже ни одного какого стона.
— Отвечай, когда тебя спрашивают! — грозно прикрикнул на него Чурил.
Гвидонов что-то замычал жалобно, но ничего членораздельного выдавить из себя был не в состоянии.
— Сможешь, — ответил за него Чурил. — Конечно, сможешь… Ты все можешь… Ты вот на нашего рыбака вышел. Жило в подсознании, что должен выйти, — и вышел. Это что, не странно? Это что, не из разряда сверхъестественного?
Гвидонов опять молчал.
Чурил, приподнявшийся было, со своего диванчика, опять осел на него.
— Я бы так и сделал, — сказал он, вдруг спокойно, синева лица его пропала, и глаза стали нормальными, — но только я тебя предназначил совсем для другого дела. Тебе понравится. Как раз по тебе… Ты про буддизм что-нибудь слышал?
Переход от одного к другому был довольно резким, так что Гвидонов даже озадачился: при чем здесь буддизм, — когда «Сам» хочет, чтобы он разыскал им того паразита, чтобы посмотреть ему в глаза, примерно так, как только что смотрел на него.
Но должно быть, Чурилу были свойственны такие перепады в речи, вернее, — перескоки с одного на другое, и резкая смена, по этому поводу, настроений. Поскольку продолжал, как ни в чем не бывало, как-будто только что не было его всепобеждающей ярости. А было уже мирное, какое-то домашнее, полное утренней лени, настроение.
— Так слышал или нет, я что-то не пойму? — спросил он, понимая состояние Гвидонова, и должно быть, считая его совершенно нормальным. После общения с собой.
— Одна из трех крупнейших мировых религий, — наконец, ответил Гвидонов.
— Первым буддистом стал Сиддхартха Гаутама, знаешь когда? В шестом веке до нашей эры… Ты только представь. Сейчас у нас две тысячи четвертый год нового времени, это от рождения Христа. Прибавь к этому еще шестьсот лет, — получится две тысячи шестьсот… Я все удивляюсь, оказывается, тогда уже жили люди. И какие-то совсем не дураки, по сравнению с нынешними… Этот Сиддхартха был сыном царя. Я подозреваю, что царей в тогдашней Индии было много, как у нас — колхозов. Представь, в каждом колхозе, — свой царь. Забавно, да?..
Разговор Гвидонова с Чурилом стал приобретать, на самом деле, довольно странный оборот. Как неторопливая чайная беседа двух дамочек. Одна из которых выступает в роли наставницы, а другая, — в роли прилежно внимающей ей ученицы. Причем, в ситуации, когда ученица попросила у наставницы в долг довольно приличную сумму, и теперь изо-всех сил ждет долгожданного ответа. И изо-всех сил надеется.
— У отца Сиддхартхи колхоз был, наверное, довольно крупным, а сына своего он любил. Качественнее, чем я — своего оболтуса. Хотя для него ничего не жалею. Наследничка… Но его отец с матерью решили сделать сына счастливым. Что может быть на свете самое несчастное? Смерть, конечно… Так они решили его от смерти оградить. Чтобы он о ней ничего не знал, даже не подозревал, что такое явление в природе существует. Ты только подумай, какой бред может прийти в голову родителям, когда они в своем чаде души не чают… И вот они его стали ограждать. Общался он только с молодыми и красивыми людьми. Ни старух, ни стариков до двадцати пяти лет не видел ни разу. Не видел ни одной болезни, ни одного горя, ни одних похорон… Понимаешь?
Гвидонов кивнул.
— Нет, не понимаешь. Я тоже сначала не понимал. Так, сказка какая-то, и все. Но ты только представь: с детства ты думаешь, что на свете существует только молодость и красота. А жизнь, — бесконечна… Не так, — не бесконечна. Такого вопроса вообще не стоит, бесконечна или нет. Просто нет никакого вопроса, как со здоровьем, когда тебе лет восемнадцать. Пусть другие болеют и валяются по больницам, если хотят, — для тебя нет никакого здоровья, ни хорошего, ни плохого. Вообще никакого нет. Понимаешь?
Гвидонов кивнул.
— Так и для нашего молодца не было никакого вопроса о продолжительности жизни… Пока однажды, уже в зрелом возрасте, он не столкнулся нос к носу с похоронной процессией… Я ее представляю почему-то, как обыкновенные российские похороны, — несут к кладбищу на руках гроб с телом покойника, а следом идут безутешные родственники. Тихонько так подвывая. Потому что и им в самом ближайшем с исторической точки зрения времени, предстоит совершить ту же дорогу. Никому от этого не деться. Просто, — одному раньше, другому чуть попозже. Но — непременно… И тут на них из леса, на своей молодой лошади, в окружении молодых девиц и ребят, выскакивает наш Гаутама. Ты представляешь?
Гвидонов кивнул.
— А я, — нет. В отличии от тебя… Никак не могу представить. Я бы, на его месте, — всего лишь, узнал очередной факт об устройстве мира. Ну, выпил бы с горя, но принял бы заботу обо мне родителей. Так и воспринял бы все, — как их заботу обо мне… Не больше… С ним же произошел сдвиг… Он вернулся домой, собрал кое-какие шмотки, и навсегда ушел из дома. Искать нечто, что может позволить вернуть ему его беззаботное состояние, которое он в несколько минут потерял… Дальше, он всю жизнь искал дорогу к бесконечной жизни. Нормальный человек бы сказал, что наш принц окончательно сошел с ума. Может, так оно и было, на самом деле. Теперь уже проверить ничего нельзя. Прошло слишком много времени… Он перепробовал все: жил среди отшельников, ходил по всяким тогдашним храмам, обращался к тогдашним богам, мучил себя постом, всякой йогой, — все было не то. То есть, никуда его не вело, ни к какому раю… Пока однажды, когда он потерял уже всякую надежду, и спал под каким-то деревом, в своем рубище и голодным, — на него не снизошло откровение… Ну как?
Гвидонов кивнул.
— С этими откровениями, уже тьма… Это сплошная мистика. Ведь каждый, кому не лень, может сказать: на меня снизошло откровение. Я видел деву Марию, в пеньюаре, и она мне сказала, чтобы я совершил хадж в Мекку, и обошел там три раза вокруг священного камня… Никак не проверить, снизошло на него что-нибудь или он врет… Или врет, — но сам уверен, что снизошло. А так сплошь и рядом бывает, — когда человек думает, что на него что-то снизошло, а на самом деле по нему плачет психбольница, и ничего больше… Ты как, веришь в откровения?
Гвидонов пожал плечами. Он совершенно не понимал, — к чему весь этот, на самом деле, странный какой-то разговор.
— В один миг он достиг какого-то просветления… Я понимаю так: в один миг, все, чем он жил, ради чего ушел из дома и много лет страдал, — в один миг его волновать больше перестало. Вопрос как-то решился. Сам собой…
С Чурил опять посмотрел на Гвидонова в упор. Но теперь в его взгляде было какое-то почти детское недоумение, — ничего больше. Большой вопрос, огромный бара-бум… Как можно бояться такого очарованного человека, такого непосредственного ребенка, — который смотрит на Гвидонова и ждет от него ответа: как разгадать этот фокус, в чем его секрет, где спрятана там тайная пружина, которая приводит весь механизм в действие.
— Интересно, — наконец-то выдавил Гвидонов из себя, — я тоже не верю в откровения.
— Да… — еще больше изумился Чурил. — И это ты мне говоришь, следователь. По особо важному. Это ты мне такую чушь залепил!.. Ты что, никогда не вглядывался в себя, как ты там работаешь, дедуктивным методом или индуктивным? Как там у тебя внутри все это происходит? Как это, ни у кого не получается, все стараются найти лоха, ни у кого не выходит, а ты берешься за дело, — и ты находишь… Как, другие не могут, — а ты можешь. Что, поумней остальных?. Был бы умный, передо мной здесь не сидел, грел пузо где-нибудь на Багамских островах, недалеко от собственной виллы. Где твой миллион, — если ты такой умный?.. Значит, не особенно умный, — а лохов находишь. Другие не могут, а ты находишь. Разве не откровение?
