Ник Гоуинг - Петля
Это была не та обетованная коммунистическая страна, ради создания которой работал и боролся с чувством гордости полковник ГБ Поляков. Это был огромный бестолковый, грязный, жуликоватый базар. Рваная оберточная бумага и ломаные ящики валялись на тротуарах. Тысячи озябших жалких людей стояли рядами, предлагая купить игрушки, вещи домашнего обихода, консервы, водку за рубли или твердую валюту. То были домашние хозяйки, рабочие, незанятые уборщицы, художники и столяры — многие с вызывающими сочувствие транспарантами на шее. Грузины, молдаване, казахи, туркмены, отчаявшиеся люди из числа многочисленных национальностей, обитающих в России, таких, как лезгины, калмыки, ногайцы. То были люди, мечтающие заработать хоть что-нибудь, дабы пережить тяготы зимы и обрушившиеся на них беды в этом рухнувшем мире.
На последних ступеньках перехода кучка темнокожих цыганят пристала к Полякову. Юные добытчики завывали как волки, протягивая за милостыней руки. Олег Иванович пытался вырваться от них, стал отбиваться. Один из цыганят нагло сунул руку в его правый карман, другой обшаривал левый. Ничего не найдя, покричав что-то на своем языке, они как крысята шмыгнули в толпу.
Поляков пробирался сквозь толпу стиснувших его людей и чувствовал себя отвратительно. Но в конце концов это была не иная планета, а своя сегодняшняя Москва. Разгульное царство анархии, где ни милиция, ни КГБ, ни прокуратура уже не играли никакой существенной роли, где политические деятели не владели реальной властью, они были попросту бессильны. В годы Брежнева и Андропова, когда еще соблюдалась дисциплина, милиция мигом сгребла бы попрошаек, воришек, деляг и выдворила бы из города. Теперь же мафия и ее «крестные отцы» с потрохами купили плохо оплачиваемых и потерявших веру во все «стражей порядка». Всевозможные банды и группы в русской столице обеспечили себе бесконтрольную деятельность. Это и называлось новой свободной экономикой, свободным рынком. Но Поляков — не один он, конечно, — усматривал в этом ужасную, недостойную цену, которую платила его родина за подобную свободу и демократию. Ему было стыдно за все, что он видел вокруг.
Три десятилетия службы в органах безопасности, казалось, должны были выработать у Олега Ивановича и профессиональную и моральную стойкость против всяческих безобразий, преступлений, закононепослушания. Но в тот вечер он чувствовал себя совершенно разбитым. По мере того, как он двигался в полусумерках по спуску к Большому театру и затем к метро, в его душе и сознании накапливался яд ненависти, он отвергал все то, чем жил раньше. И страна и система, которыми Поляков прежде восхищался, стояли теперь на коленях, валялись в дерьме. Мир вокруг обернулся сплошным издевательством и потерял смысл своего существования.
На станции метро «Площадь Революции» его подхватила толпа, понесла к эскалатору и вниз к платформе. В поезде отставной полковник пребывал в каком-то трансе. А вскоре выяснилось: то, что недавно составляло для Полякова пятиминутную спокойную прогулку от станции «Речной вокзал» до своего дома, теперь превратилось в мучительно долгий путь по обледенелым улицам. Через каждые два-три десятка шагов он отдыхал, переводил дух, прислонившись к стене или к столбу. Многие годы он пользовался всеобщим уважением в округе. Теперь казалось, что все прохожие знают, что с ним произошло. Никто не обращал на него внимания, будто он был одним из многих алкашей, перегрузившихся водкой.
Приступ негодования снова охватил Полякова, когда он подошел к своей квартире. В ручку входной двери был просунут пакет со штампом КГБ. Кажется, последствия изгнания из московского Центра еще далеко не завершились. Поляков вытер пот со лба, повертел в руках и вскрыл конверт. Краткое пятистрочное сообщение говорило о том, что поскольку его работа в органах КГБ завершилась, пользование квартирой для Полякова также прекращается, ему дано четырнадцать дней, чтобы освободить помещение.
«Мерзавцы», — пробормотал он. В Комитете издавна существовал порядок, по которому офицеры и агенты любого уровня обеспечивались гарантированным жилищем, пенсией и рядом житейских привилегий. После отставки или ухода по болезни они также прикреплялись к специальным продовольственным магазинам, обеспечивались особой медицинской помощью, сохраняли другие преимущества. Поляков знал, что после провала августовского путча немало генералов и полковников спокойненько отправились в отставку добровольно, заранее, чтобы не попасть под принудительное увольнение, лишавшее многих благ, как лишался их Поляков, изгнанный с формулировкой о полном служебном несоответствии.
Он уже не мог сдерживать эмоции. Впервые за долгую профессиональную жизнь опозоренный полковник испытывал сомнение в самом себе. Перед ним с бешеной скоростью замелькали картины прошлого. Вот старинный друг, Борис Андреевич, умирающий на операционном столе в госпитале Шинданской военной базы к северу от Кабула после воздушного сражения над перевалом Саланг, ведущим через горы Гиндукуша.[10] Затем истерзанное тело коллеги по спецназу Юрия Григорьевича, лежащего лицом в грязи под огнем поддерживаемых американцами частей контрас в Никарагуа. Затем он увидел самого себя, тащившего раненого Марченко по пересохшему руслу реки, чтобы скрыться от пуль моджахедов во время опаснейшей операции спецназа в провинции Логар неподалеку от афгано-пакистанской границы…
В квартире Полякова стоял холод, как в морозилке. Иней лежал на окнах. Значит, опять испортилось отопление. Или же московский Центр поспешил отключить, чтобы выморозить, как таракана? Олег Иванович протиснулся в кухоньку, зажег сразу обе конфорки, чтобы хоть немного прогреть квартиру. Он дрожал: холод, да и нервы, конечно.
Не спасали и тяжелое пальто, и шапка с опущенными ушами. Когда он доставал перчатки, из кармана выпала наградная планка; видимо, снял с мундира и положил сюда охранник, когда полковник переоблачался на Лубянке. Спасибо, хорошо, что хоть один выразил сочувствие, заботу, уважение.
Казалось, что какая-то раковая опухоль расползается по телу. Олег Иванович потерял обычную способность контролировать себя. За какие-то четыре часа он превратился из обласканного наградами и благодарностями ветерана КГБ, уважаемого человека в полное ничтожество, лишенное даже средств к существованию. И не потому, что совершил нечто явно преступное, порочное. Крах карьеры произошел при обстоятельствах, исключающих хоть какую-то логику в поведении вышестоящих деятелей КГБ.
Логика исключалась, но ведь была какая-то определенная цель. Возможно, проявилась чья-то зависть. Может, он стал жертвой борьбы за власть в КГБ? Но почему именно он? Вспомнил о Раджабове. Возможно, узбекский «крестный отец» действительно имел такую власть и такие связи, чтобы нанести ему в отместку смертельный удар в самом московском Центре, как он и угрожал? Если так, через кого он действовал?
Зазвонил телефон. У Полякова не было друзей за пределами круга сотрудников, голос на другом конце провода мог принадлежать только одному из своих.
Он колебался. Телефон все звонил. Настойчиво. Громко. Слабое эхо отдавалось в углу холодной, бедно обставленной квартиры. Он решился наконец.
— Да? — Его манера разговаривать была строгой и неприветливой.
— Это полковник Олег Иванович Поляков?
Мужской голос был незнаком и тем не менее обращался к нему со словом «полковник». Непохоже, что звонивший знал о случившемся сегодня днем.
— Да, слушаю.
— Я звоню по поручению семьи генерал-полковника Трофименко Александра Александровича, — продолжал голос. — Они просили сообщить вам, что товарищ Трофименко скончался и будет похоронен в военном секторе Кунцевского кладбища в десять ноль-ноль завтра. Родные желали бы, чтоб вы присутствовали при погребении.
Это было странное и неожиданное приглашение. Поляков даже не слыхал, что бывший глава резидентуры КГБ в Германии умер. Он знал, что Трофименко вернулся в Москву из Бонна несколько недель тому назад для консультаций в штабе Первого главного управления. Но и разговоров не было, что генерал болел или попал в аварию. И почему Наташа, дочь Трофименко, ничего не сказала, когда два дня назад приходила к Полякову?
— Вы приедете, товарищ? — продолжал настаивать голос.
Поляков не видел причин отказываться. Он не знал Трофименко достаточно близко, но уважал генерал-полковника за его высокую репутацию. И теперь вдобавок у отставника внезапно оказалась уйма свободного времени.
— Да, — ответил Поляков. — Я приеду.
Это была неожиданная, печальная, но все-таки хоть какая-то поддержка для него, упавшего духом, Полякова. Польстило, что о нем еще помнят. Ему уже не позволят тренироваться на стрельбище КГБ в Никулине, не допустят читать лекции новобранцам по технике маскировки. Он лишится возможности посещать регулярные информационные совещания в Управлении разведывательной службы в Ясеневе. Но этот телефонный звонок свидетельствовал о том, что его имя нельзя просто вычеркнуть из памяти их профессионального братства.
